ФИЛОСОФСКИЕ ПИСЬМА: о возможности книги (о невозможности ее начала) (Часть XI)
Иллюстрация: Всеволод Швайба. Венчание. Фрагмент. Цветная тушь, перо
Сергей Форкош — украинский мыслитель, доктор философских наук, переводчик, основатель Института социокультурных трансформаций, координатор совместных проектов с философским факультетом Венского университета.
Как известно, начало не имеет начала. Известно также и то, что «с» начала начинать невозможно и что следует начинать сначала. В самом начале начало начинается сначала также началом, но, начавшись, не завершается, а продолжает начинаться. Так начало начинает длиться. Длящееся начало, начавшись, продолжает не прекращаться. Непрекращающееся уже начавшееся не имеет устремления, не имеет направления, не имеет границ.
Оно знает лишь самого себя, оно обращено на себя, оно в своем начале, которое начинается как начало «от», как начало «чего-то», а именно самого себя, и в этом «от», в этом «чем-то» оно остается в самом себе. «От» оказывается отсылающим не отпускающим. В этом ведь все дело.
Если вы написали слово на чистой странице, первое слово, и если вы, не дай бог, желаете начать с этого слова, то ясно, что в вашей затее уже этим, а именно начинающимся словом, все предрешено. Вы поймете, что после того как вы запишете слово как начало, в надежде на то, что это начало будет не началом себя, а тем известным началом, которое обычно используется для начинания другого, того, что ожидает завершения, — после этого завершить начинающееся уже не выйдет.
Начинающееся станет непрекращающимся. Понимаете меня? Понимаете мой намек? Именно! Не было никакого слова! Не было никакого начала! Не было никакого — «в начале было Слово». Бывшее не может сбыться, а становившееся — стать. Короче говоря, ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах не начинайте писать книги.
(Проблема книги состоит не только в этом. Давайте будем честными: книга — это не самый легкий или, как это принято в наши дни выражаться, не самый эффективный способ представить историю, ее образ. В книге зашифрован и глубоко скрыт образ, освобождение которого представляет интерес лишь для некоторых, самых отъявленных любителей чтения, и при том для этих странных людей данный процесс имеет, возможно, даже большее значение, чем сам образ. Зачем так рьяно тужиться и освобождать, дешифруя образ, если он и так перед нами, если кино открывает его нам со всей напористостью и полнотой?).
Но как именно не начинать, как именно писать сначала и прежде всего? Может быть, вы хотите заняться глубоким и точным описанием людей?
Нет, нет! Я бы не хотел описывать этих людей с полной тщательностью и во всех деталях, добиваясь при этом полного сходства, чтобы впоследствии они предстали в моем тексте как «живые» и чтобы кто-либо смог сказать: «Да, я узнаю его» или «Очень похоже на правду». Нет, такого сходства я не стремлюсь достигнуть, более того, я желал бы, чтобы люди, которых я буду описывать, остались бы плоскими, неразличимыми и поэтому безразличными к среде их обитания, а вот последнюю, наоборот, я хотел бы описать тщательно, не упуская всевозможные детали, используя при этом всю силу своего воображения, а также все знания об окружающем мире, но, кроме того, и всевозможные вспомогательные средства для этого в виде специальных словарей и пособий, и все это лишь с той целью, чтобы мир в своей ближайшей подручности, а также в дальней своей недостижимости обрел такой голос (или созвучие голосов), через который мы смогли бы расслышать то, что по большей части остается подставкой, фоном, что остается проходным и заброшенным в своей вторичности, а то, что у нас по большей части выделено как главное и определяющее, сам сюжет, его линия, само действие с его стремительной изменчивостью, с лицами, которые постоянно что-то выражают и куда-то отсылают, чтобы все это стихло и затем превратилось в фон, в пассивное пространство для того, чтобы вещи и «незначительные события» смогли «сыграть свою роль».
Фигуры на плоскости — плоские фигуры — возможно описать лишь в том случае, если при их описании можно удержать определенную к ним дистанцию, которая должна соответствовать условию первичного узнавания, условию возможности контура фигуры, но не более того, ведь в противном случае, в случае продолжающегося сближения (так называемого разрыва дистанции), происходит рождение третьего измерения и плоские фигуры начинают получать объем, некоторую полноту, а значит, и тяжесть, которая проявляется как привязка этих фигур канатами обстоятельств в тягучем происходящем к месту нахождения.
На плоскости фигуры остаются в своей исходной, нерушимой чистоте, что имеет еще и ту положительную сторону, что при такой к ним дистанции остается много места для разворачивания дополнительных измерений при помощи участливого воображения читателей, которые, будучи пресыщенными историями и сюжетами, мечтают о творческом, неопределенном месте, где находятся лишь контурные фигуры, еще бесцветные и пустые, но уже склонные к тому, чтобы именно так, а не иначе проявлять себя.
Так читатель легче угадает здесь себя самого и, возможно, при должном терпении и прилежности, начнет читать себя, при этом устранив окончательно «повод» для такого чтения — само это начало в виде лежащей на столе пухлой книги, которая в конце концов, при должном к ней обращении, растворится в тумане ожиданий и предвосхищений, что заполняют стремительными потоками кипящее сознание читателя в ожидании наступления целого мира в свой полноте и живости, в предвосхищении и радостном томлении от того, что в этом чаянном мире давно загаданное, потаенно желаемое вдруг осуществится наяву, предстанет как радость без конца, без теней компромиссов, без условий, сносок, устраняя все сомнения в том, что осуществившийся мир в своей завершенности и полноте навечно дан, что он — абсолютная основа, вечное и нерушимое основание для того, чтобы выражающееся воображение, неудержимая творческая воля больше не знали препятствий, чтобы постоянные уступки действительности наконец превратились в ступени к свободному созиданию.
Для некоторых фигур на плоскости достаточно контура пятна и глаза, для других необходимы вытянутые, силуэтные штрихи. Как бы там ни было, со временем, наблюдая эти плоские фигуры в их целокупности, в их не всегда очевидной, но всегда присутствующей связи, можно заметить, что пейзаж таких фигур открывает нечто удивительное, а именно то, что не вполне удачно называют атмосферой, которая представляет собою пространство, заполненное, с одной стороны, конкретностью фигур, с их плоскими жизнями социальных индивидуальностей, а с другой — дыханием Бога. Атмосфера заполняет, передает и перенимает, атмосфера дышит, но и в атмосфере пребывают.
Ясно, что лишь только через атмосферу чаянный мир дает себя и может предстать в своей подлинной и очевидной наличности, и лишь тут тот многообразный, затаившийся мир простых вещей, мир вспомогательных средств для сюжета выступит со всей мощью и проявит свое своеобразие и неповторимую прелесть. Этот мир вещей тосклив, так как время плетет на нем свои грустные узоры, колдовские руны собственного окончания.
Вещи нужны времени для того, чтобы время в своей сиюминутности успело оставить на вещах свой автограф, знак своего исчезновения. Время, переходя в ничто, уповая на безликую вечность, безразлично царящую над Вселенной, которая формирует границы томления и угнетения материи, отразившись паутиной на старинных часах, истекает, тает густыми слезами на затхлом прилавке. Вещам подвластно время больше, нежели вещи подвластны времени.
Вещи в своей простоте вещают способом своего присутствия и этим касаются вечности, время же, вопреки высокочтимому Плотину, — это не беспокойное дитя вечности, оно не зародилось в его спокойном лоне, нет, время — это каприз вечности, ее неуклюжий жест, случайное отражение в разбитом зеркале; время — это пыль под кроватью, приклеенная розовая жвачка на истершемся каблуке, тихое смятение перед слепотой рождения…
Наши плоские фигуры пребывают (не живут) в пространстве (а не на месте). Математическая их жизнь определяется одновременностью, они сосуществуют, дополняя друг друга в безукоризненной геометрии безразличного пространства. Ясно, что, чтобы мы с ними ни делали, сколько бы усилий мы ни прилагали в надежде на то, что сумма их приведет к формированию единства, все это ни во что не выльется.
Вот Х относится достаточно тепло, но с некоторой опаской к У, У же затаил обиду на Х, которая некоторое время подавлялась, помещалась в не слишком надежное потаенное место, откуда, по поводу и без, давала о себе знать то через угнетенное состояние от собственной слабости, то через вспышки гнева, направленного на окружающих в слепой надежде на то, что грубое обращение с ближними успокоит уязвленное, рваное место. Х обладал ногами, туловищем и головой.
Конечно, тут можно было бы добавить и руки, но оставим это на усмотрение читателя. Что касается У, то тут была лишь одна форма, но замечательно то, что форма эта было текуча, изменчива, и лишь иногда она как бы застывала, словно ярко-оранжевая лава, темнея, грубея, тухла, становясь твердым образом застигнутой врасплох жидкостью. Фигуры эти, так или иначе, пренебрегая средой, желают проявить свою индивидуальность, желают в том, что делают, и, главное, в том, как они это делают, достичь неповторимости.
Желая проявить себя, они в конце концов желают пересотворить себя, чтобы начало их плоского существования было рождено ими же самими. В конце концов становится ясно, что они желают расшириться до размеров Вселенной лишь для того, чтобы затем по собственной прихоти сжать эту самую Вселенную до точки, до безмерного ничто, и только так торжествовать над сущим в его смелом и внезапном многообразии. Как бы Х и У ни относились друг к другу, в какой бы степени они ни проявляли свои желания, результатом их дружбы должно было бы получиться число больше нуля.
В противном случае вся их совместная деятельность по проявлению индивидуальности через охват Вселенной привела бы к тому, что каждому из них пришлось бы признать отрицательное значение своих усилий, что на практике выглядело бы как признание пошлости своих устремлений, а также того, что каждый из них, будучи по профессии один сторожем, а другой дворником, являются типичными, и даже можно сказать презренными, часто пьяными представителями вполне трехмерных существ, которые лишь с недавних пор дознались о том, что рядом с каждым трехмерным пространством невидимо дает о себе знать четвертое, и что с ним, с этим четвертым, имя которому время, следует считаться, так как расчет движения объектов, скорости которых достигают придела, будет далек от точности, а это, в свою очередь, в наш век, в век ракетных запусков и планетарных претензий, имеет увесистое значение.
При копировании материалов размещайте активную ссылку на www.huxley.media
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.