Публикуем четвертую часть воспоминаний ветерана труда из Одессы, Данилова Михаила Ивановича, чье нелегкое детство пришлось на годы страшной Второй мировой войны.
Май месяц не согревал наши спальни через толстые стены Даниловского монастыря и было очень холодно. Чтобы согреться, мы садились на пол друг за другом и пели грустные блатные песни, в которых выражалась сиротская тоска по своим родителям.Из Даниловского приемника нас рассылали туда, где мы жили до войны и несколько человек вместе со мной отправили в город Минск. Так, спустя много лет, я вернулся в родной город, где сопровождающий воспитатель передал нас в Минский детприемник.
Я не знал ни одной улицы в Минске, кроме улицы Максима Горького, №37 или 38, где раньше стоял мой дом и жила моя семья, и куда я ходил каждый день из детприемника. Я стоял возле своего сгоревшего дома целыми днями в надежде, что кто-то из моих родных придет к нему. Шли дни и недели, но никто не приходил. Надежды, что кто-то из моей семьи остался в живых, не стало.
Из приемника был дан запрос в соответствующие органы, не проживают ли мои родные в городе, но пришел ответ о том, что Рабинович Хаим, Рабинович Доба, Рабинович Тывал, Рабинович Бронза и Рабинович Майя в городе Минске не проживают. Моя единственная мечта во время войны — найти своих родителей — не осуществилась. Я старался не плакать, только слезы отчаяния промывали мои глаза и катились по лицу.
От досады мое поведение стало неуправляемым и меня под охраной отправили в Могилевскую детскую трудовую исправительную колонию, определив на месте в 10-й отряд. Мы изготовляли из глины собачек, кошечек и других животных, потом их обжигали, красили и вывозили из колонии. Кормили хорошо, одного хлеба давали по 900 грамм на человека, а в детдоме — только по 500 грамм, хотя мы там тоже работали — собирали колоски пшеницы для колхоза.
В колонии мы, малолетки, жили и работали за колючей проволокой и высоким забором. По всему периметру колонии стояли вышки с часовыми, которых мы называли «попугаями». Иногда, ради забавы, мы поджигали ватный матрас, облитый керосином и кидали под вышку. Интересно было смотреть, как часовой поднимал стрельбу, бежал к вышке караул, а мы в это время прятались.
В выходные дни мы делали себе татуировки. Тремя связанными иглами кололи себе разные рисунки, а в качестве туши использовали капли жженой резины. Обычно, это были могильные кресты, змеи на мечах, разные цветы или надписи, типа «не забуду мать родную».
Кроме нас в колонии еще были малолетние немецкие военные преступники — диверсанты. В оккупированных районах нашей страны, немцы в свои спецшколы брали обычно деревенских детей. Немецкие и бывшие советские офицеры обучали их диверсионному, подрывному делу. Кроме того, им прививали ненависть к советскому режиму.
Одни выпускники этих школ перенаправлялись через линию фронта в наш тыл, где бросали в бункера паровозов динамит, замаскированный под уголь, попадая в топку паровоза этот «уголек» взрывался и эшелон вместе с техникой и людьми летел под откос, другие — внедрялись в партизанские отряды и выдавали фашистам их расположение. Много разных диверсий совершали эти «гитлерюгенды», как мы их называли в колонии, против нашей страны, в которой появились на свет.
После работы мы шли в жилую зону, где мой взгляд упирался в серый забор с колючей проволокой, ограничивающий мою свободу. Над огромной территорией колонии было голубое небо без колючей проволоки, глядя в которое, мы, малолетние преступники, мечтали о свободе, которая была для нас важнее всего. Доказывая свою правоту между собой, мы говорили: «Век свободы не видать», подчеркивая этим, что свобода для нас была дороже всего. И моя мечта о свободе вскоре сбылась.
Один воспитатель жестоко избил одного из из нас, вызвав возмущение всей колонии, и началась буча, в которой, правда, не участвовали «гитлерюгенды». Мы все ломали, крушили, жгли, потом кто-то крикнул: «Идем на прорыв!», и мы побежали к воротам. Я бежал вместе с братьями Цветаевыми и через открытые ворота, которые в суматохе бунта забыли закрыть, мы вырвались на свободу. В нас никто не стрелял. Если бы с нами бежали «гитлерюгенды», то наверняка, без стрельбы бы не обошлось.
Мы втроем добежали до железнодорожного вокзала и вскочили в отходящий поезд, который и довез нас до Ленинграда. Только я распрощался с братьями, как появились милиционеры, подошли ко мне и спросили, где я живу. Так как я ничего вразумительного им не ответил, меня забрали в отделение, где у меня попытались выяснить, как меня зовут.
И, чтобы меня не отправили назад в колонию, в 1945 году, в возрасте 13-ти лет, я изменил свои фамилию, имя, отчество и национальность. Не стало на свете еврея Рабиновича Бориса Хаимовича, а появился русский Данилов Михаил Иванович. Я не полностью отказался от своего еврейства. Во всех анкетах и автобиографиях я всегда писал, что мать у меня еврейка.
С этими данными я был отправлен в Ленинградский, а после в Гатчинский детский приемник, где я пробыл 6 месяцев и чуть было снова не загремел в колонию.
При копировании материалов размещайте активную ссылку на www.huxley.media
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.
