Ко Дню отца в Украине рассказ Харлана Кобена «Ключ к моему отцу»

Источник: virginradio.co.uk

Харлан Кобен (Harlan Coben) — современный американский писатель. Автор многочисленных криминальных триллеров (в этом году выходит уже 33-й), насчитывающих примерно 75 миллионов копий с учетом переводов.

На русский язык переведен роман «Вне игры» (Fade Away), получивший премию Шамуса за лучший детективный роман и рассказ года и премию имени Эдгара Аллана По в 1997 г., а также «Скованные одной цепью» (Live Wire), получивший крупную денежную премию RBA — мультимедийной издательской компании с офисом в Барселоне. 

Мы представляем трогательный автобиографический рассказ писателя — The Key to My Father, не имеющий отношения к жанру детектива. Он был опубликован в The New York Times на День отца 15 июня 2003 года.

 

Давайте сразу же кое-что уточним: мой отец был безнадежно старомоден. Он был материальным воплощением записей группы Air Supply на нашем кассетнике.

Возвращаясь домой с работы, отец сбрасывал серо-голубой костюм и двусторонний жилет, галстук из полиэстера, который мог просто расплавиться в жаркую погоду, стягивал майку Heinz — чисто-белую с V-образным вырезом, серые носки, которые продавались дюжинами на одежной фабрике «Бэрлингтон».

Затем надевал футболку с логотипом, которая вечно была не того размера — слишком облегающая, если вы понимаете, о чем я, и шорты, которые были, ну, скажем, коротковаты, наподобие тех, что носил Джон Макинрой на Уимблдоне в 1979 году. Его солнцезащитные очки были непомерно большими. Они смотрелись бы на Софи Лорен, но на отце выглядели, как крышки люков.

У него были тонкие ноги. Мама поддразнивала его по этому поводу — мужчину ростом 6 футов 2 дюйма с объемной грудной клеткой и смуглой кожей, балансирующего на тонких ногах. Его взлохмаченные, развевающиеся волосы она называла «усталыми». У отца были большие руки. Детям они казались похожими на ветви дуба. Его бицепсы с годами стали рыхловатыми, но на то, чтобы атрофироваться, времени у них не будет.

Он играл с нами в мяч, хотя спортсменом был никудышным. Я помню, как ходил на игру по софтболу, которую тренеры Малой лиги проводили в конце каждого сезона, и наблюдал, как мой отец — человек, учивший меня высоко держать локоть и правильно ставить опорную ногу, добегая до первой базы, едва успевал отбить мяч на третью так, что тот чиркал по земле. И это три раза подряд. К его чести, он никогда не оправдывался.

— Ты, — говорил он мне, — ты спортсмен. А я растяпа.

Он постоянно пользовался лосьоном после бритья Old Spice. Однажды случился момент радикального отступничества, когда отец попробовал воду Royal Copenhagen, полученную в качестве подарка, и, черт возьми, не собирался дать ей пропасть. Но затем снова вернулся к своему привычному Old Spice.

И сейчас с этим запахом связано самое прочное воспоминание о моей бар-мицве (в иудаизме праздник совершеннолетия — 13 лет и 1 день для мальчиков — прим. пер.). Нет, я не могу вам сказать, какую часть Хафтары («заключительное чтение», церемония литургического характера. Обычно фрагмент из Книги Пророков — прим. пер.) я читал с кафедры Бнай Йешурун (конгрегация, в которую входит около 1000 еврейских семей. Основана около 150 лет назад эмигрантами в США — прим. пер.).

Думаю, что-то из Иезекииля. Но вся церемония включала момент, когда отец благословляет сына. Отец наклонился и прошептал мне на ухо. Он сказал что-то о любви ко мне и о том, что он горд, — то, что мне хотелось услышать, хотя точных слов я не помню, — а затем поцеловал меня в щеку. Помню ощущение его щеки, прижавшейся к моей, руку размером с перчатку бейсбольного кэтчера, похлопавшую меня по щеке, и… запах Old Spice.

В субботу утром мы ходили в ланч-ресторан Сеймура на Ливингстон-авеню — купить для меня молочный коктейль и, возможно, пачку бейсбольных карточек. Я садился на табурет у стойки и вертелся на нем. Отец всегда становился рядом со мной — будто выполняя свой мужской долг. Он облокачивался на стойку и ел — вероятно, слишком поспешно.

Отец никогда не был толстым, скорее имел избыточный вес. К физической активности он относился несерьезно. Бывало, выбирал программу тренировок, занимался месяца три, потом около полугода бездельничал, находил что-то новое. Промыть, повторить. Как с шампунем.

Он ненавидел свою работу. Отец никогда мне этого не говорил. Он отправлялся туда ежедневно, просто исполняя свой долг. Но я-то знал, что друзей у него там особо не было, таков был его собственный выбор.

Он вполне мог стать человеком популярным. Людям он нравился. Он умел быть очаровательным и милым, и все-таки предпочитал держать дистанцию. Он заботился только о своей семье и делал это с неистовостью, одновременно пугающей и волнительной.

Знаете эти истории о том, как кто-то поднял машину, чтобы спасти попавшего в беду любимого человека? Несложно было представить, что он совершает такой подвиг. Семья для него составляла весь мир — остальные жители планеты были не более чем периферия, глубокий задний план, декорации.

Ночь была его личным пространством. Он засыпал невероятно легко. Возможно, в этом причина того, что он так легко просыпался. Я изо всех сил старался проскользнуть на цыпочках мимо его двери, но как бы я ни старался, он рывком выпрямлялся в своей постели, как если бы я уронил ему на живот ледышку.

Каждую ночь одно и то же:

— Марк?! — кричал он.

— Да, папа.

— Что-то не так?

— Просто иду в ванную, — отвечал я. — И, кстати, делаю это без посторонней помощи довольно давно.

На первом курсе колледжа после особенно безбашенной студенческой вечеринки я вдруг сообразил, что впервые проснулся нездоровым, а отца рядом нет. Его руки не было на моем лбу. Я не слышал его мягкого голоса, и он не гладил меня по спине.

Проклинаю себя за то, что случилось. За три дня до выпуска из колледжа я высадил отца около аэропорта. Мы опаздывали, и он побежал, чтобы успеть на рейс. Этот образ остался в моей памяти на все последующие годы. Мой безнадежно старомодный, неспортивный отец, бегущий на этот дурацкий рейс, чтобы успеть на встречу, до которой никому не было дела.

Спустя шесть часов он уже звонил из номера гостиницы Comfort Suite в Тампе.

— Дай мне поговорить с твоей матерью.

Я передал трубку. Я смотрел, как она слушала и ее лицо белело.

— Что?! — спросил я.

— У него боли в груди, но он говорит, что все будет в порядке.

И я все понял. И она поняла. Я позвонил администратору и попросил вызвать скорую. Затем снова набрал отца.

— Я сказал администратору, чтобы о тебе позаботились.

Отец произнес самую страшную вещь, которую я от него слышал: «О.К.». Ни спора, ни геройства, ни слов о том, что он в порядке.

— Но сначала мне нужно найти ключ от номера, — добавил он.

— Что?

— Они скоро будут здесь. Мне нужно идти. Я должен найти ключ.

— Забудь о ключе.

— Тебе он может понадобиться.

— Для чего?

Но он уже повесил трубку. И снова я все понял. Он никогда не болел, но теперь я знал. Несмотря на всю силу моего отца, в нем всегда ощущалась какая-то хрупкость.

Мы с мамой поспешили в аэропорт. Я позвонил в отель из таксофона. Мне сказали, что его только что вывезли через вестибюль. Отца забрали в больницу. Я представлял себе кислородную маску на его лице. Я представлял его таким, каким никогда его не видел: испуганным.

Моему отцу нравилось мастерить, но у него плохо получалось. Он занимался садоводством по выходным, но наша зелень никогда не выглядела как следует, не то что у Бауэров, живших по соседству. Их газон смотрелся так, будто его подстригли для профессионального турнира по гольфу. А у нас торчали одуванчики такого размера, что впору устраивать гонки, как на аттракционах для взрослых в Six Flags. (парки развлечений в США — прим. пер.)

Мой отец участвовал в Корейской войне, но никогда об этом не говорил. Я даже не знал, что он служил в армии, пока не исследовал его ящик с хламом, когда мне было 8 лет, и не нашел кучу медалей на дне. Они лежали в ящике вперемешку с мелочью.

У нашего самолета была промежуточная посадка в аэропорту Атланты, эпицентре авиатранзита. Я позвонил в больницу. Медсестра заверила меня, что отец в порядке. Но я не поверил ей. Она передала трубку доктору. Я сказал ему, что звоню по поводу отца, что я его сын.

Доктор заговорил нарочито спокойным голосом и спросил, как меня зовут. Он разговаривал со мной, произнося мое имя так часто, что это начинало раздражать, как нервный тик. Он сказал:

— Марк, твой отец в опасном состоянии, Марк.

И что они собираются оперировать через несколько минут. Я почувствовал, как мои ноги задрожали. Доктор сказал, что отец проснулся и чувствует себя хорошо. Он понимает, что происходит. Я попросил поговорить с ним.

— Марк, телефонный провод слишком короткий.

Я настаивал:

— Скажите ему, что мы уже в дороге.

— Скажу.

Но я ему не поверил.

Мой отец всегда мечтал о кадиллаке. Он смог купить его, когда ему исполнилось 52 года. Он слушал только AM-радио. Время от времени, когда звучала песня, что ему нравилась, он увеличивал громкость. Его лицо менялось. Морщины разглаживались. Он откидывался назад, постукивал пальцами в такт и насвистывал.

Мы приехали в больницу уже в сумерках. Я сидел в приемном покое. Он все еще был в хирургии. Мама молчала — событие, сопоставимое с расступившимся морем или говорящим кустом. Я пытался заключить сделку с любыми высшими силами, которые согласились бы меня выслушать.

Ну, знаете, насчет того, что бы я делал, чем рискнул, чем был готов поступиться, если бы только вернулось то утро и мы отправились на этот чертов рейс на несколько минут раньше, и если бы он не бежал, чтобы успеть, если бы он вместо этого просто шел, если бы он так не поглощал свою еду, если бы он продолжал делать физические упражнения, если бы я был сыном получше.

В 4 часа утра в коридоре эхом раздался этот ужасный больничный сигнал, а затем возникла суета, от которой сбилось наше дыхание. Воздух внезапно исчез. И вместе с ним мой отец.

Мы похоронили его в День отца.

Погода стояла отличная, она словно насмехалась над моим мрачным настроением. Мужчины его возраста подходят ко мне и рассказывают о своих проблемах с сердцем, о близких отношениях с ним, о том, как им повезло. Я разглядываю их, гадая, для чего они встают передо мной, дыша полной грудью.

Я желаю им зла. Я позвонил его бывшему боссу, тому, кто продал компанию и заставил моего отца рассылать конверты со своим резюме в возрасте 56 лет. Я сказал ему, что если он появится на похоронах, я дам ему по морде. В том, что случилось, есть и его вина.

Интересно, испугался ли мой отец ближе к концу или пошел на операцию, думая, что все будет в порядке. Не знаю, конечно. Я многого не знаю. Например, чего он хотел от жизни, кем хотел быть, когда был молодым человеком, до того, как я появился на свет и все изменил. Он никогда мне этого не говорил. А я никогда не спрашивал.

Через неделю после похорон я позвонил врачу в Тампу.

— Он умер в одиночестве, — проговорил я.

— Нет, он знал, что вы были там.

— Вы не сказали ему.

— Я сказал.

— А он что ответил?

Секундная пауза.

— Он сказал, чтобы ты проверил его карман.

— Что?

— Тебе понадобится место для ночлега, и он сказал, чтобы ты проверил его карман.

Держа в руках телефон, подхожу к шкафу, где в пластиковом больничном пакете, который мне передала медсестра, висят его вещи. Я взламываю печать. Запах Old Spice — слабый, но есть. За V-образным вырезом майки Heinz виднеются его брюки.

— Что еще? — спрашиваю я.

— Простите?

— Что еще он сказал?

— Это все.

— Такими были его последние слова? Проверить его карман?

Его голос внезапно смягчается.

— Да.

Мои пальцы скользнули в карман брюк и нащупали что-то металлическое. Я вытащил предмет. Это был ключ от комнаты в отеле. Он все-таки нашел его. Он положил его в карман. Его последние слова и его последнее действие — для нас. Ключ по-прежнему у меня. Я храню его в ящике с медалями отца.

Перевод выполнил друг Huxley Е.М. Серебряный