Алтарь наций. Фрагмент инсталляции. Украинская художница Оксана Мась
Однажды великий немецкий философ Мартин Хайдеггер нашел универсальную метафору для языка, назвав его «домом бытия». Универсальную потому, что в этом доме обитают наша личность, коллективное мышление и идентичность, социальные институты и практики, наше прошлое, настоящее и будущее.
Неудивительно, что в этом же доме обитает и экономика. Можно сказать, что язык народа и культурный код народа определяют в его судьбе если не все, то очень многое.
Существуют ли языки и культуры, которые являются драйвером экономического развития, и те, которые значительно его затрудняют? Каким образом на экономические и производственные показатели влияют такие ситуации как мультикультурализм и полилингвизм?
СКОЛЬКО СТОИТ ЯЗЫК?
В 60-е в Канаде были проведены исследования, которые показали, что франкофоны Квебека со знанием английского зарабатывают больше, чем англоговорящие со знанием французского, проживающие за пределами этой провинции.
В те же годы выдающийся экономист украинско-еврейского происхождения Джейкоб Маршак впервые предложил рассматривать язык как ресурс, в который можно инвестировать и получать прибыль. Видимо, полилингвист Маршак прекрасно понимал, о чем говорит.
Избранный незадолго до смерти президентом Американской экономической ассоциации, защитивший докторскую в Оксфорде, работавший в университетах Германии, Британии и США, он был сыном скромного киевского ювелира, чьи детство и юность прошли в мультикультурной среде украинской столицы.
Тонувшую в пучине Гражданской войны империю Маршак покинул в 21 год.
И если принять во внимание утверждение социолингвистов, что культурный код окончательно «прописывается» в человеке примерно между 18 и 25 годами (formative years по Карлу Майнгейму), то именно говорящий на украинском, русском и идише Киев сформировал взгляд на мир, без которого карьера ученого-экономиста была бы вряд ли возможна.
Однако примеров подобных блестящих карьер в различных областях знаний, которые в XXI веке сделали на Западе выходцы из Украины, десятки!
ЯЗЫК И ДЕНЬГИ
Сегодня экономики развитых стран не практикуют натуральный обмен, поэтому нам невозможно представить как бы они функционировали без денег. Однако сами «деньги», как понятие, очень часто приходят в языки и культуры извне, являясь продуктом этно-языковых контактов, без которых производство и экономика невозможны.
Английское слово money происходит от латинского moneta — прозвища богини Юноны, предсказавшей землетрясение (moneo — предвещаю, предсказываю). За это благодарные римляне не только воздвигли ей храм, но и стали чеканить при этом храме динарии, которые позже в результате торговли и завоеваний попали на Британские острова.
В германских землях динарий непонятным для лингвистов образом превратился в pfennig. Возможно, под влиянием латинского pannus — «ткань», которая в эпоху средневекового натурального обмена и дефицита монет служила средством платежа и с успехом заменяла деньги. Польские деньги рieniądze на самом деле не польские, а те же немецкие переделанные на славянский манер пфенниги.
Общеизвестно, что русские деньги — не русские, а переиначенное тюркское teŋge — «печать». Не стоит удивляться, что и с «грошами», которыми сегодня в Европе называют деньги только украинцы и белорусы, не все очевидно.
Их этимологический исток — северо-итальянское прозвище динария — grossus. «Большой» или «толстый» динарий понадобился потому, что маленький динарий однажды оказался не в состоянии обслуживать бурный рост торгово-экономической активности.
На территорию Украины «гроші» попали из Чехии, где в XIV–XV веках находился главный эмиссионный центр Европы, и уже здесь стали полноправными деньгами.
МОДЕРНИЗАЦИЯ И КУЛЬТУРНЫЙ КОД
Эти факты говорят о том, что рост торговли, развитие промышленности, финансовая деятельность не знают политических, религиозных и культурных границ. То же самое можно сказать о языковых и этнических контактах, особенно если это касается ближайших соседей. Поэтому у экономического роста и успешной экономической политики есть одно непременное условие — без него никак:
гуманитарная политика не должна быть репрессивной по отношению к другим языкам и культурам; общество должно стать открытым, адаптивным и принять неопределенность как часть культурного кода и допустить в свой мир Другого как равного.
Язык — это архаический маркер идентичности. Такой же, например, как цвет кожи. В традиционных обществах он четко делил людей на своих и чужих
Другое, инаковое, непохожее воспринимается со страхом и недоверием. Такое общество бережно, веками хранит неизменным и защищает свой уклад жизни, а любые инновации воспринимает как угрозу существованию. Сопротивление модернизации в первую очередь происходит на уровне культурного кода и языка.
ДВЕ ИТАЛИИ В ОДНОЙ
Вышесказанное стало научной истиной благодаря Роберту Патнэму, который, занимаясь исследованием социального капитала, задался вопросом: в чем причина того, что север Италии экономически и промышленно более развит, чем аграрный юг страны?
Патнэм предположил, что все дело в качестве гражданской жизни: на севере и сейчас, и сотни лет назад гражданская активность била ключом, принимая форму различных коммун, гильдий, обществ и ассоциаций. На промышленно слабо развитом аграрном с его традиционной патерналистской культурой юге ничего подобного не наблюдалось.
Причины отличий между Севером и Югом, согласно гипотезе американского экономиста Нэйтона Нанна, возникли в XVI веке, когда в результате глобального похолодания северные народы вынуждены были сформировать более мобильный, более адаптивный тип культуры.
Доверие — фундаментальная основа любого общества, она выражается в способности к самоорганизации без принуждения извне. Но в дальнейшем оказалось, что доверие, как одна из главных проявлений социального капитала, по-разному реализуется в различных социальных практиках.
Северяне меньше опасаются неопределенности и больше склонны доверять «дальнему» как «ближнему», включая его в свой «радиус доверия» (термин Фрэнсиса Фукуямы). Неудивительно, что локомотивом объединения Италии в единое государство были именно северные регионы.
Южане же свое доверие отдают «ближнему» — клану, семье, общине. Не правда ли, их коллективные мировоззренческие установки во многом напоминают украинские, когда преданность и лояльность ценятся выше профессионализма, стабильность и контроль — выше инноваций, а кланово-групповые интересы — выше общественных.
В том числе, это находит отражение в государственной политике, подавляющей социальный капитал, стремлении правящей элиты все контролировать и регламентировать: сферу языка, религии, культуры, образования, деятельность соцсетей, СМИ и общественных организаций.
В открытой культуре, которая нацелена на инновации и развитие, все это в значительной степени прерогатива неформальных самоорганизующихся гражданских институтов.
КУЛЬТУРА МОСТОВ И КУЛЬТУРА ЗАБОРОВ
Социальный, культурный капитал вполне измерим математически, так же, как финансовый или человеческий капитал. По типу, который влияет на экономическое развитие, его делят на открытый (bridging) и закрытый (bonding).
Проще говоря, есть культуры, которые строят мосты, а есть, которые возводят заборы
Насколько верна эта метафора, можно судить по архитектурным различиям частных домов в Украине и экономически развитых странах Запада.
Необходимо подчеркнуть, что не бывает плохих и хороших культур, так же, как и плохого и хорошего социального капитала. Bridging и bonding имеют свои преимущества и ограничения. Их примеры можно найти как на Западе, так и на Востоке.
На основе bonding, например, в Ирландии работают мощные кредитные союзы, помимо прочего, являющиеся основой демократической избирательной системы страны, которая с 90-х годов стала показывать уверенный экономический рост.
Bonding характерен и для корейской культуры. Используя преимущества данного типа социального капитала, компания Samsung стала глобальным брендом, который успешно конкурирует с Apple, созданным на основе bridging.
В этих примерах содержится важный урок для Украины: модернизация и экономический рост невозможны на базе формального копирования демократических законов и институтов.
Потому что обнаруженная учеными корреляция между уровнем демократии и экономическим развитием без гуманитарной политики не дает ответа на вопросы «как это работает?» и «что с этим делать?».
Модернизацию можно организовать на базе любой культурной традиции, но для этого нужно преодолеть культурную инерцию и сделать ставку на адекватную коррекцию культурного кода.