Источник: na-dache.pro
Элла Леус — прозаик и драматург, беллетрист. Председатель жюри Премии НСПУ имени Максимилиана Кириенко-Волошина. Награждена всеукраинской Премией имени Пантелеймона Кулиша за роман «Палач», а дилогия «Антипадение» удостоена Международной литературной премии имени Николая Васильевича Гоголя «Триумф».
Если бы я вела дневник, сегодняшняя запись выглядела бы, наверное, так: «20 марта. Одесса. Слышны взрывы. Работает ПВО. 25-й день войны. На календаре — День весеннего равноденствия и Международный день счастья. Какая ирония…»
Да, до войны у нас была прекрасная глупость счастья. Много чего не было, но это было. Теперь остается ловить осколки мирной жизни в воспоминаниях. Переосмысливать. Переосмысление придет с болью, с потерями, с кровью, со слезами и гневом.
Цивилизационный разлом, в котором мы оказались, сработает как черная дыра. В том числе и в первую очередь — в культурном континууме. За восемь лет войны в Украине канула в черную дыру львиная доля современной русской культуры.
Таланты художников растворяются в эфире вопреки расхожему мнению, что талант не пропьешь. Еще как пропьешь. Не хочется называть имена, их и без меня все знают. Увы, увы! В этом тоже подлость войны.
Но отчаиваться, по-моему, рановато. Образовавшийся вакуум очень быстро заполнился и продолжает заполняться. Во всю силу звучат голоса литераторов из Киева, Одессы, Львова, Харькова, голоса из зарубежья. Они легко затмевают и нивелируют немощный лубок из-за поребрика.
В литературном процессе настало время пронзительной поэзии, сильной малой прозы. Верю и чувствую, что зарождается и начинает вызревать проза крупных форм. Впрочем, многое уже сделано, написано, издано. Продолжается напряженная душевная работа.
Ведь война началась в уже далеком 2014-м. И все это время создавался новый контент.
Под бомбежками Киева и Харькова написаны гениальные строки поэтов Ирины Иванченко, Александра Кабанова, Ирины Евсы. В тревожной Одессе творят Александр Хинт, Игорь Божко, Анна Стреминская…
Приведу лишь один пример — стихотворение Ирины Иванченко:
С посвящением Элле Леус, с теплом
А теперь послушай о том, что из умных книг
не почерпнут ни зверь, ни моллюск, ни птица.
Ужас — тоже животное. Накорми,
обогрей, приласкай, видишь, как он боится.
Вот он свернулся жгутиком в животе,
лапки поджал, эмбриону души подобен.
Если ты помнишь, ужас приходит к тем,
кто изначально чист и внутри свободен.
Потому что из тех, кто полон мороком и слюдой,
ему ни за что не выйти, хрипя и тужась.
Он давно вошел в их тела, как к себе домой,
ибо они и есть настоящий ужас.
А твой звереныш — просто защитный спам.
Всякую тварь Господь создает зачем-то.
Защити его — и защитишься сам
под несущей стеною плача, зарей вечерней.
04.03.2022. Киев
А в 2016-м увидел свет мой роман-утопия «Сферы», метафоры которого становятся намного яснее с сегодняшней точки зрения. Судите сами:
«В первый несуществующий день года — 30 февраля, в день прямого противостояния сфер, Семьдесят Седьмой, вздохнув и недовольно поморщившись, послал сообщение Императору.
— Теперь, когда мысль о тебе не вызывает у меня никаких эмоций, я могу поговорить с тобой, — с трепетом телепатировал его слова Пингвин.
— Потому что ты трус, — моментально ответил Император. — Я знаю, кто ты. Ты — тот, кто не сумел изменить себя, полюбив мою силу. Хотя тебе настойчиво предлагали.
— Разве мало тебе любящих гиксосов? Зачем тебе понадобились еще и вольные головы товкров?
— Слишком уж они вольны. Я — великий кормчий. И если кто-то способен переломить этих грубых неотесанных тварей, тупо болтающих, о чем не понимают, то это, безусловно, я.
— Ты так заигрался, что забыл о своей природной ничтожности. Опасная забывчивость. Шапка Мономаха съехала набекрень. Того и гляди, свалится.
— Никто ничего мне не сделает. Я скоро снова буду сидеть на своем троне. Я, конечно, попал в переделку, но суд закончится ничем. Никто ничего не докажет. Терроризм существует независимо от Императора или плебеев. Терроризм в ДНК.
— Ты попал в жернова сфер. Это они существуют независимо от Императора, судов и спящих народов. Медуза забвения ждет тебя. Я — проводник. Готовься.
Пингвин с замиранием сердца ждал ответа Императора.
— Я больше тебя не слышу. И совсем не понял твоих слов. Или тебе нечего сказать? — был обескураженный ответ.
— Это неправда, Боцман, он слышит, связь есть, — оправдывался Пингвин.
— Знаю. Ему нечего сказать. Он напуган до полусмерти. Итак, можно подвести черту. Закончилась эпоха Императора.
— Но остаются тьмы гиксосов, — резонно возразил Семьдесят Седьмому Пингвин.
— Они, родившиеся от спонтанного и причудливого смешения геномов, скоро забудут его. Утопят в чистом, как слеза, алкоголе свою безответную любовь. И станут подобны Василиску с потухшим взглядом. Потеряют вкус к терроризму. Эта склонность, конечно, так и будет тлеть в их темных мятущихся душах. Но они утратят главное — любовь к Императору, и начнут искать других идолов.
— Кого же они найдут? — испугался Пингвин.
— Нужно будет спросить у Адмирала. У него зуб на гиксосов. Он не может о них не позаботиться.
Океан расступился. Каменные плиты дороги виднелись меж стенами воды, переливающимися всеми оттенками серого и зеленого. Вода рвалась сквозь невидимую ограду. И гудела так громко, что у Боцмана закладывало уши.
В какой-то момент звук достиг такой силы, что его больной контуженный слух отключился. Плотная тишина заполнила сферы, разом лишившиеся дара всех своих голосов.
Боцман толкнул на камни дороги Императора. Тот упал, но вставать не торопился, только сучил ногами в попытке отползти в сторону. Наткнувшись на водяную стену, он был отброшен назад. Стена упруго выровнялась. Казалось, прочнее этой стены не существовало ничего.
Боцман медлил. Он не смел ступить на камни, о которых грезил в своих снах. Он думал о Ноле и Бакиде, лишенных возможности пройти между двух застывших цунами, пробалансировать на тонкой кромке между сферами.
Наконец Семьдесят Седьмой шагнул. Камни под его ногой вздрогнули. Он схватил Императора за шиворот. Лицо на затылке корчило рожи.
Они были бы забавными, если бы не ядовитая злоба в приоткрывшихся мутных глазах. Боцману нестерпимо захотелось отвесить звонкую оплеуху этому лицу, чтобы перестало глумиться. И главному, плачущему, и беззвучно кричащему тоже.
Едва став на ноги с помощью своего конвоира, Император бросился бежать по дороге. Однако со связанными руками быстро не побежишь. И Семьдесят Седьмой легко успевал за пленником. Он шел не слишком торопясь, но и не задерживаясь, считая плиты.
Дорога сама катилась под ноги, как лента транспортера. Нельзя было ни ускорить, ни замедлить движение. Боцман дышал соленым ветром и не мог надышаться. Время от времени ему приходилось пинать безумного Императора, когда тот бросался на водяную стену в тщетной попытке удрать.
Он решительно отказывался понимать, что с этой дороги свернуть нельзя. Его воспаленный взгляд метался, а тщедушное тело металось еще сильней. В конце пути Семьдесят Седьмому приходилось гнать его, как скотину.
Они дошли до края. Дорога срывалась вниз. Белая сверкающая бездна разверзлась перед ними. Боцман вдохнул до хруста ребер, крепко обхватил Императора и ринулся вперед.
Левитация вверх длилась вечно. Изредка их бросало в стороны. Звук включился пронзительной сиреной. Император извивался в руках Семьдесят Седьмого и даже больно искусал его щеку. Но в ответ был только сильней сжат кольцом объятий.
Когда-то золотые эполеты императорского камзола давили на плечи, словно весили по пуду каждый. Самодержец любил ощущать их тяжесть. Однако за время заточения золото шитья эполет поистерлось, а они сами превратились в два бесформенных блина, болтающихся на нитках. Не дожидаясь, чтобы они отвалились, Император оторвал их и прижал к груди, как единственное сокровище, как единственную соломинку памяти.
Плот медленно вращало. Он описывал круги, неумолимо приближаясь к центру гигантской воронки. Она, как магнит, притягивала его. В голове двуликого звенело, тело было будто налито свинцом, зато страх постепенно ослабевал, а отчаянье сходило на нет.
Император пытался удержать промелькнувшую мысль о величии самодержавной власти и мученичестве монархов. Не удалось. Мысль улетела, не оставив следа.
Вместо нее возникло яркое ощущение тихой радости. «Забвение и покой — абсолютное счастье», — понял Император. И это было единственное, о чем он мог думать в своем последнем вращении, прижав желтые эполеты к груди».
Вот такое предзнаменование пришло от Вселенной. Ведь тексты зря не пишутся. А пока… Пока — окаянные дни, неприкаянные души, чудовищный лик войны. Страх, отчаянье, ярость. Выбор между смертью и рабством.
Что будет означать месть сорокамиллионного народа? Новую войну возмездия? Уничтожение агрессора в его логове, как в 45-м? Быть может. Но — не только.
Ответом станет истинное величие против величия вымышленного и вскормленного кровавой пропагандой. Вот что будет по большому мировому счету.
И теперь уже вечно — вы слышите! — вечно будут стоять за нами наши великие павшие — те, кто удержит на руках целую Землю. Как израненного младенца в Мариуполе.
РУССКОЯЗЫЧНЫЕ ПИСАТЕЛИ И ПОЭТЫ УКРАИНЫ: творческое досье Эллы Леус
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.