КОНКУРС ФАНТАСТИЧЕСКОГО РАССКАЗА «КИБЕРИАДА-2021»: «СТОИТ ЖИТЬ»

Всеволод Швайба. Внутренние дворы III. 2020

 

Редакция Huxley завершила прием рассказов на международный конкурс фантастического рассказа. Сегодня мы публикуем очередное произведение из отобранных для участия в конкурсе «Кибериада-2021».

Предварительные результаты мы огласим до 15 января, а победитель будет объявлен до 5 марта 2022 года.

---

Я обнаружил себя стоящим на земляной дороге, с одной стороны которой находился забор, а с другой —  заросший густой, свежей, сочной травой участок, простирающийся метров на семьдесят и заканчивающийся деревом, под которым стоял, растерянно осматриваясь, высокий крепкий молодой парень.

Солнце, похоже, находилось в зените, придавая всему пейзажу какое-то ковбойское дорожное настроение, будто я стою на проселочной дороге в середине длинного интересного путешествия, высматривая редко ходящий автобус, который отвезет меня в неведомую даль. Я бодро подошел к парню у дерева и поинтересовался, где мы находимся. Вместо ответа он похлопал по воздуху за собой и посмотрел на меня многозначительным взглядом, в котором читалось близкое безумие.

 

— Что там? — спросил я.

— Потрогай! — сдавленно ответил он.

Я помахал рукой в указанном месте и — о ужас! — я понял, о чем он говорит. Ну, то есть как понял — не думаю, что такое вообще можно понять, — но за деревом было нечто вроде стены. Прозрачный воздух и искрящиеся вдалеке травы были — чем, обоями? Виртуальной реальностью? Так или иначе, хода не было.

— Надо бы определить границы комнаты, — сказал парень.

В результате наших исследований мы поняли, что находимся в помещении приблизительно в один гектар, простирающемся от начала забора до дерева, идущем по буйно поросшему газону и выходящем к озеру, у которого имеется кострище с мусором, бревно для сидения и полтора метра для захода в воду, после чего — привет, новая стена.

 

— Если мы в имитации, нужно вспомнить, почему мы здесь, и тогда мы поймем, как выйти, — благоразумно сказал парень. У него было лицо успешного человека, успешного молодого человека с еще более успешным будущим, умного красавца-спортсмена, лучшего игрока футбольной команды престижного колледжа, работающего в известной айти-компании. Хорошее лицо, короче: сочные карие глаза, длинные темные ресницы, прикрытые челкой густых темно-каштановых волос, прямой нос, полные губы и овальный подбородок.

Я подумал, откуда бы я мог его знать, но ничего не откликнулось. Между тем, он находился в постоянном движении, которое завлекало и меня: трогал забор (цифру 73 и надпись dumb на его брусочной поверхности), гладил траву, как бы измеряя ее длину, нюхал цветы, садился и вставал. В данный момент мы находились в самой гуще травяной поляны, в опасной близости от кустов крапивы, от которых я уже раз пострадал.

 

— Подумай, что эта местность тебе напоминает? Может быть, что-то из детства? — спросил он.

— Почему я? Может, она должна напомнить о чем-то тебе!

— Может быть, — сказал он задумчиво. — Я вспоминаю тоже.

 

Однако все наши напряжения не увенчались никаким успехом. Мы обхаживали периметр, нюхали, трогали и смотрели долгое, очень долгое время, пока не упали в высокую траву, колючую жесткую свежесть, но солнце все еще было в зените, оно светило своими полуденными лучами, своей неистовой ослепительностью.

 

— Похоже, время здесь не идет, — заметил Барри (так звали моего сокамерника). — Но! Это дает нам дополнительную подсказку. Жара и яркий свет. Они имеют значение.

 

Да уж, имеют. Не то слово. По его прекрасному лицу ползало с десяток муравьев. Мои руки превратились в сплошной комариный укус. Сколько мы здесь пробыли? Я по поводу Барри испытывал смешанные чувства: мне казалось, что он гораздо круче меня, но и немного тупее, и у меня создавалось впечатление, что я старше его лет на сорок. Вообще, я чувствовал, что очень стар, и даже подумал, что цифра 73 на заборе как бы намекает на мой почтенный возраст, и, несмотря на то что мое тело было вовсе не старческим, я почему-то полагал, что лицо, по крайней мере мое настоящее лицо, сморщено, как гнилое яблоко.

В то же время Барри, я уверен, и в реальной жизни ходил в этом прекрасном виде, и я начал всматриваться в него, в его длинные переливающиеся на солнце ресницы, благо он, кажется, задремал, и, о да, это сработало — меня откинуло в воспоминание, в котором мы с Барри сидим за столом, и он предлагает мне какие-то варианты, он жужжит, как шмель, и он вообще весь напоминает шмеля, его крупное тело, его густые мягкие волосы, его полные губы, его темные, как гречневый мед, глаза.

И я весь увязаю в этом медовом жужжании, я утопаю, как в болоте, мои руки становятся тяжелыми и толстыми, как колоды, он сует мне какую-то бумагу, и я ее подписываю. Что за бумага? Понять нельзя. Ничего не понятно. Но я знаю, что из-за этой бумаги начинается целая череда жужжания, какие-то неистовые ульи, за мной гонится рой пчел, все задают мне вопросы, чьи-то руки пожимают мои, чьи-то руки обнимают меня, я утыкаюсь в чьи-то футболки, кофты, свитера, пиджаки, прикасаюсь к чьим-то щекам, щекочущим прядям волос, металлическим заколкам.

Я терплю какое-то время, какое-то долгое, невероятное время лихорадки, жары, да, тоже жары, но и холода, зимних вечеров, в которые я куда-то еду, в которые я сижу за компьютером среди гула, несмолкающего жужжания, я вижу Барри среди прочих всегда рядом, часто очень близко, смотрящего в мой экран, говорящего мне, говорящего постоянно, преследующего меня и днем и ночью, и я помню, как однажды он снова приходит с какой-то бумагой, с какой-то бесконечной чередой вопросов, и я сбегаю от него через окно.

Да, я помню этот эпизод, эту маленькую комедию, когда я захожу в туалет и из него не возвращаюсь. Как они, должно быть, переполошились, как они наверняка занервничали. Ну а что же я? Куда я пошел? Куда же? Я никуда не пошел, вот в чем дело. Вот в чем вся суть. Я бродил по ночному городу, тихому, как спящая птица, мягкому, как перьевая подушка, я скользил по городу без единой мысли, но все же мне было немного грустно, так грустно, что я даже, возможно, плакал.

Но не страстно, нет; бесстрастно и бесшумно, без единого движения, без единого звука по моему лицу, как дождь, текли слезы, и в них не было никаких эмоций, мне кажется, в них ничего не было, они были пустыми, но все же текли, они очищали мою голову, они позволяли мне слиться с чем-то таким… с чем-то — да, я вспомнил.

 

Когда мне было восемнадцать лет, я задумал покончить с собой. И тоже не было никаких эмоций, никакой печали, никаких страстей. Я бы даже назвал себя оптимистом. Жизнелюбом. Вот так. Мне хотелось слиться с чем-то большим и спокойным, мне надоело ездить в метро. Я не знаю. Мыслей не было. Я стоял и смотрел, как красная кровь течет по моему зеленому умывальнику, это было любопытно, мне понравилось сочетание цветов. Так понравилось, что я приложил к руке полотенце и пошел за фотоаппаратом.

И пока я ходил, пока я клацал и примерял, пока я выстраивал композицию, подливал крови, подливал воды, пока я все это делал, я подумал, что, может, и не стоит умирать, что это может и подождать, что, в конце концов, я и здесь могу нормально сидеть, смотреть в стену, залезать на дерево, что в метро можно больше и не ездить, что можно же еще что-нибудь сфоткать, что сегодня выдался такой солнечный день, первый по-настоящему летний, настоящая жара с еще молодой зеленью, что дерево за моим окном призывно качается, что я, по крайней мере сегодня, могу еще погулять, а там уже подумать, там уже решить, что дальше.

И я пошел гулять, и все было прекрасно, все было так хорошо, и мне показалось, что я нашел ее — эту медитацию, эти звуки птиц, ведь в лесу никого не было, все было тихо и в то же время громко, все звучало такой заживляющей громкостью, таким бальзамом для души, все мерцало и двигалось, лес вибрировал тысячами насекомых, лес искрился всеми оттенками зеленого, мягкий мох стелился ковром, обнимал меня ненавязчивым объятием, щекотал меня муравьиными полчищами, и я вышел, да, на эту поляну, на эту самую поляну, где мы с Барри отдыхаем, где мы с Барри так хорошо зависли, и солнце пекло меня, как баранью ногу духовка, и я упивался этим жаром, этой сладкой теплотой, и я трогал те же кусты, которые мы с Барри уже тоже потрогали, и жалился этой крапивой, но не обижался.

И мне пришла идея. Я подумал, что мог бы создать имитацию этого дня, для тех, кому холодно или шумно, для тех, кто устал бежать и спорить, для всех желающих. Эта идея стала зерном и пустила корни, проросшие в землю, держащие меня у земли, не дающие ее покинуть. Эта идея была первой имеющей смысл, связывающей меня с другими людьми, в череде других моих творений, всех до и многих после, сумрачных и тихих, темных и туманных, она была солнцем в ладони, лучистым камушком, маленькой деточкой, за которую стоит побороться, для которой стоит подняться с дивана, зайти в интернет, купить хороший компьютер, пойти на курсы, почитать книги, и даже дальше, пойти дальше, пойти к людям, пойти с ней в шумные места и защищать ее, и бережно лелеять.

И вот теперь я понял, почему мы с Барри здесь. Потому что я опять на распутье. Потому что я думаю, стоит ли расти нашей деточке. Потому что я сбежал от Барри через окно туалета и ходил по городу промозглой зимней ночью. Потому что я думал, не бросить ли мне мою деточку и не уехать ли куда-нибудь на необитаемый остров, где больше никто не будет жужжать над моим ухом. И я решил дать ей еще один шанс. Зайти в имитацию, стерев себе память, и проверить, вытащит ли меня моя деточка.

И она смогла.