КОРНИ И КРЫЛЬЯ с Борисом Бурдой: Корней Чуковский, потомственный одессит, автор «Бармалея» и «Мухи-Цокотухи», поэт, литературный критик и детский писатель

Есть легенда, что некий злой колдун разгневался на Одессу, произнес необходимые заклинания и пожелал: «Пусть никогда в Одессе не рождаются талантливые люди!». Но разверзлись небеса и Голос Свыше прогремел: «И думать об этом забудь!». «Ой, простите, я не хотел с Вами спорить» – захныкал злой колдун – «давайте хоть так: пусть в Одессе по-прежнему рождаются таланты, но пусть для признания им будет нужно её покинуть. В такой редакции можно?» – «Ладно уж» – ответил Голос Свыше. И стало так.

Формально к моему герою это не относится – он родился в Петербурге. Но вскоре ему пришлось вернуться в Одессу – родной город его отца и матери. Его отец был потомственным почетным гражданином, состоятельным человеком, а мать – простой прислугой. Он был евреем, а она – православной и, по законам Российской империи, пожениться они не могли, хотя у них родилось уже двое детей. Он решил вступить в законный брак с достаточно состоятельной женщиной и указал матери своих детей на дверь. Ей пришлось вернуться в родную Одессу и там воспитывать двоих детей, как получится, с прочерками в метрике в графе «отчество».

Прочерки в дальнейшем исчезли – в свидетельстве о крещении маленького Коли уже стоит отчество «Васильевич» – по крёстному отцу . Но травма была серьёзная. На всю жизнь. Его дети так никогда и не увидели деда. Однажды он даже собрал их на втором этаже своего дома, в столовой – знакомить с дедом. Спустился его встречать, их разговор вдруг стал громким, дверь хлопнула, отец поднялся в столовую и сказал, что пора обедать. Все, они деда больше никогда не видели.

Дети подозревали, что тот недостойно отозвался об их бабушке, и отец среагировал единственно возможным образом. Я знаю его фамилию, но даже не хочу называть – не заслужил.

Его сын тоже не захотел ее носить. Сначала был на материнской фамилии Корнейчуковым, а потом выкроил из нее сразу и имя, и фамилию – Корней Чуковский. В годы революции. Когда с документами было проще. Он так и записался – Корнеем Ивановичем Чуковским, и дети его были Корнеевичи и Корнеевны, причем совершенно законно.

Со школой ему поначалу повезло – в Пятой одесской гимназии училась масса блестящих людей. Но так было недолго – из гимназии его исключили. Почему? В своей повести «Серебряный герб» он винит в этом печально известный циркуляр «о кухаркиных детях», не рекомендующий принимать в гимназии детей «низших сословий». Похоже…

В любом случае, исключение для него было такой трагедией, что он даже подумывал о самоубийстве. Помог ему, что интересно, Владимир Жаботинский – в будущем сионистский лидер, в Российской империи популярный фельетонист, пишущий под псевдонимом «Альталена». Он убедил его, что на самом деле ему просто дали дополнительный шанс – способность и слог у него есть, надо идти в журналистику, не дожидаясь аттестата и не теряя времени понапрасну. Это его и спасло.

Чтобы расширить кругозор, он изучил по самоучителю английский язык и поехал в Англию корреспондентом «Одесских новостей». В Англии он с ужасом убедился, что писать по-английски он действительно умеет, но говорить – нет (он совершенно не знал английского произношения и вместо того, чтобы сказать по-английски фразу «Я писатель» правильно, «Ай эм э райтер», говорил: «И ам а вритер»). Доучиваться пришлось на месте, и потом это пригодилось – Чуковский открыл для русского читателя Уолта Уитмена, а произведения многих английских классиков мы и сейчас читаем в его переводах.

В Одессу он вернулся как раз перед восстанием на броненосце «Потемкин». Он дважды побывал на восставшем броненосце, брал у восставших моряков письма к родным и обеспечивал их отправку. А события понеслись вскачь, и самое важное, как всегда, происходило в столице. Тут и сработало упомянутое в начале проклятье – Чуковский перебрался в Петербург. Он еще возвращался в родной город, но уже только как гость.

В столице он начал издавать журнал «Сигнал». Где помещал такие карикатуры на царя, что сразу угодил под суд. Спас его известный адвокат Грузенберг. Он сказал, что если он нарисует на стене осла, а кто-то скажет, что это прокурор, то в оскорблении виноват не он, а тот, кто обозвал осла прокурором. Так и в журнале – на карикатурах изображен урод и глупец, но где написано, что это царь? Если прокурор скажет такое, его и надо судить за оскорбление величества! Чуковского оправдали – тогда еще так было можно…

От сатиры до критики недалеко – Чуковский становится критиком, причем одним из самых авторитетных. Он блестяще разоблачал популярную пошлятину, вроде любовных романов Чарской и Вербицкой, высмеивал дешевые детективы, противопоставляя им гениального Шерлока Холмса, многие рассказы о котором он сам и перевел, приветствовал смелые эксперименты футуристов, был дружен с Маяковским.

Поселившись в курортном местечке Куокалла, он познакомился с проживавшим там же Репиным и уговорил его серьезно отнестись к своим литературным трудам (кстати, и помог ему выпустить книгу мемуаров «Далекое близкое»). Репин подсказал ему название для рукописного альбома, в котором считали за честь для себя сделать запись все выдающиеся литераторы тех времен – «Чукоккала». В общем, слава Чуковского, как литературного критика, в те времена была так велика, что современного ему аналога я и подобрать не берусь – некого и близко поставить!

Наверное, мы знали бы и просто критика Чуковского. Но занятие, которое принесло ему по-настоящему громкую и долговременную славу, он нашел только в 1916 году, на пике своей литературно-критической славы – появляется «Крокодил», его знаменитая детская поэма, популярность которой за век не упала ничуть. И в наше время ежегодный тираж его детских стихов составляет миллионы экземпляров – какой критик может о таком тираже даже мечтать?

Но в его работу вмешалась революция, и ничего хорошего от этого вмешательства ожидать было нельзя. Советская власть к критике вообще была, мягко говоря, неблагосклонна, и это направление его работы практически исчезло. Но чем и кому мешали его детские стихи? Оказывается, лично Крупской. Она объявила, что детям эти стихи вредны – в них восхваляют насекомых-паразитов, вроде Мухи-Цокотухи и кровопийцы комара. Тогдашняя критика, внимая супруге вождя, даже придумала специальное слово «чуковщина», которым стращали неугодных, как жупелом.

 

 

Тем не менее власти считали Чуковского авторитетом в области детского восприятия – скажем, обратилась именно к нему с вопросом, как улучшить сборник рассказов о вождях для маленьких детей. Он помог советом называть всех вождей «дядя» – «дядя Ленин». «дядя Сталин» и т.п. На том и порешили.

Он продолжал заниматься литературоведением – прежде всего творчеством Некрасова, которому посвятил много лет. Хотя его детские стихи и под запретом, выходит его книга о детском восприятии мира «От двух до пяти», потом многократно переизданная. Интересно, что одно из немногих сооружений, уцелевших в Сталинграде во время Сталинградской битвы – фонтан «Бармалей» по мотивам одноименной сказки. Сам Чуковский, как тогда было положено, печатно раскаялся, повинился в ошибках, обещал написать сборник правильных и соответствующих линии партии детских стихов «Веселая колхозия», но не написал его, обманул. И правильно сделал, как учил Бисмарк: «Они нам лгут? Отлично! Лгите им больше!».

Но жить ему, конечно, было страшно и тоскливо, и это в полной мере не кончилось до самой его смерти. Почитайте его дневник – это очень трагический документ, полный жалоб на то, что все погибло и нет надежды. Не раз в дневнике повторяется мысль о том, что его жизнь прожита напрасно – первая появилась, когда ему было 42 года, а дожил он до 87…

Нерастраченный критический пыл оборотился мизантропией, точными, но желчными и обидными оценками окружающих. Евгений Шварц, который одно время работал у него литературным секретарем, назвал воспоминания о нем «Белый Волк» – больше и говорить ничего не надо. В частности, он вспоминает о вражде между Чуковским и Маршаком, но добавляет: «Настоящей вражды не было. Чуковский ненавидел Маршака не более, чем всех своих ближних».

В войну он пробует написать новую детскую сказку «Одолеем Бармалея», но опять раздались вопли о том, что такие сказки советским детям не нужны – лично Сталин вычеркнул ее из готовящейся антологии советской детской поэзии. Но запрет на его поэзию, как и многие другие запреты, кончился после смерти Сталина. Выходят новые издания его детских стихов и «От двух до пяти». Его огромная работа над наследием Некрасова , наконец, находит достойную оценку – монография «Мастерство Некрасова» получает Ленинскую премию. Правильно он говорил: «Писателю у нас надо жить долго»…

На вручении опять не обошлось без скандала – вручавший премию Хрущев ткнул в Чуковского пальцем и громко провозгласил: «Вот кого я ненавижу!». Все не знали, что делать, а Хрущев продолжил: «Прихожу с работы усталый, хочу отдохнуть, а тут внуки его книгу мне суют – «Деда, читай!». К счастью, охрана вовремя поняла, что хватать и вязать пока не обязательно…

Невзирая на возраст, Чуковский заводит один новый проект за другим – не без риска и не всегда успешно. Так, например, издать библейские предания для детей ему разрешили, запретив использовать два слова – «Бог» и «евреи». В книге их заменили «великий волшебник Яхве» и «маленький кочевой народ». Но когда издание отпечатали, тут же уничтожили весь тираж – она, видите ли, не понравилась китайским товарищам, которые еще не успели стать ревизионистами.

Впрочем, родные власти любили его не особенно больше – и за подчеркнутую симпатию в Солженицыну, и за подпись под письмом к XXIII съезду, протестующим против намечающейся реабилитации Сталина, и еще очень за многое. Но человек, стихи которого знали все до единого, оказался им не по зубам.

Даже в крайне пожилом возрасте он был активен, проводил занимательные встречи с детьми писательского поселка Переделкино, читал для них стихи, построил на свои деньги библиотеку. Казалось, что он вечен, но советская медицина и не с таким справлялась. В больнице ему сделали укол плохо стерилизованным шприцем и заразили вирусным гепатитом. Больно читать последние строчки его дневника – он перечисляет все свои работы: и детские, и взрослые, пишет, кому завещает свои авторские права… А потом последняя запись, 24 октября – «Ужасная ночь». И больше ничего.

Достаточно ли помнят Чуковского сейчас? Формально – все, что положено, вплоть до астероида, получившего имя «Chukokkala» и нового вида мух, так и названного по-латыни – «Mucha tzokotucha». Есть в одесском пригороде Люстдорф даже улица Чуковского – маленькая, но близко от моря. Печально, конечно, что он уехал, но я уже говорил – это такое одесское проклятье. Да и много ли вообще нужно человеку, благодаря которому, услышав слова: «У меня зазвонил телефон. Кто говорит?» – практически все мгновенно ответят: «Слон». И даже вспомнят, откуда он звонит.