Рассказ «АЛГОФОБИЯ»

 

Тысячи лет в основе жизни была органика, и органика была жизнью, — говорил темноволосый юноша, тяжело ступая по просторному кабинету. — Человек приходил в этот мир через боль и кровь, чаще всего так же покидал его. Сожаления, слезы, безвозвратность. Мы преодолели законы жизни и перешли на новый уровень…

Слова адресовались широкоскулой женщине с вьющимися волосами, которая, впрочем, слушала его с выражением застывшего отвращения.  

— Мы преодолели некую гравитацию, стали действительно свободными, к тому же сегодня решены вопросы перенаселения.

— Сколько вам лет? — перебила его женщина.

Молодой человек остановился, на его самодовольном лице появилась улыбка. Казалось, он сконфужен.

— Вы не можете мне задавать подобный вопрос. Это незаконно.

— В Бога вы тоже не верите, как я понимаю, — не унималась женщина.

— Я агностик. Человек может верить, во что захочет. Это его личные проблемы.

— Понятно, — хмыкнула женщина. — В семьдесят пять пора давать более внятные ответы. Впрочем, некоторые с возрастом от ответов прячутся за общими фразами, в которых меньше смысла, чем в словах приветствия.

Юношу передернуло. Он заглянул в маленький прибор на столе:

— А… Вы физиономист, работали в криминальной полиции… Ясно. Утерянная профессия, да-да. А что, разве плохо, что вам не нашлось места в новом мире? Или вы… хм, скучаете по преступникам?

— А вы скучаете по прежнему телу или вполне довольны этим? Вы в нем не дольше недели.

— Умница. Только не надо злиться. Будете как новенькая. В новом мире.

— Плевала я на ваш гребаный новый мир, — вспылила женщина.

— Ну-ну, не надо злиться.

— Хотите совет? 

— Совет? Это вы мне? — на лице юноши улыбка стала шире. — Попробуйте.

— Избавьтесь от своих престарелых замашек. Внешность пикапера не сочетается с манерами обитателя дома престарелых.

Юноша рассмеялся.

— Меня давно не интересуют женщины. Подбирая новую оболочку для своего старого, но крепкого духа, я руководствуюсь совершенно другими принципами, нежели внешняя привлекательность.

— Какими же? — спросила посетительница.

— Эта оболочка прослужит мне не менее двадцати лет без поломок и прочих неприятностей. Нет наследственных болезней, дурных привычек. Ничего плохого, кроме депрессии, с ним никогда не приключалось. Он даже ни разу не ломал руку или ногу. Блестящий вариант.

— Это же не первая оболочка?

— Третья, — самодовольно сказал юноша. — Раньше я был глупым. Первая оболочка прослужила мне лет пять, гиблый вариант, вторая — шестнадцать. Уже лучше, согласитесь. Непредвиденные обстоятельства — автокатастрофа.

Женщина подняла на юношу упрямые глаза:

— Пара вопросов. Если так прекрасен новый мир, в который так бодро стремится моя дочь, почему вы сами не воспользуетесь плодами прогресса?

— Помилуйте, но должен же кто-то чистить авгиевы конюшни?

— Это вы так о человечестве в целом?

— Это второй вопрос?

— Нет, — резко помотала головой женщина. — Второй вопрос заключается во внесении изменения в один из пунктов договора моей дочери, Эвелины Рерте.

— Невозможно, — запротестовал юноша. — Она совершеннолетняя, вышла из-под родительской опеки. Мы ничего не можем сделать. Если она подписала контракт на оцифровывание, он не имеет обратного хода! Тело ее уже забронировано, программа на семьдесят лет под нее составлена, потом отключение — и будьте здоровы, отправляйтесь хоть в рай, хоть в ад.

— Мое предложение четко изложено здесь. Чистый эксперимент, — сказала женщина, решительно продвигаясь к владельцу кабинета с зажатым в руке чипом. — И не пытайтесь расшифровать механизм самостоятельно. Только у меня есть ключ. Рассматривайте это как проект и бизнес-план. Вам понравится…

              ***

Папа говорил, что жалость нерациональна. И тогда, когда он, большой и крепкий, поднимал крошечную Лину над землей, прикладывая к коленке пластырь, и тогда, когда спустя десять лет сам лежал скрюченный под простынями, словно поверженный наземь великан.

Но Эвелина ничего не могла с собой поделать: она испытывала нерациональную и оскорбительную для него жалость. Теперь она думала, что он был прав в свои стремительные последние дни, когда еще мог членораздельно говорить, — жалость нерациональна. Унизительна. Убийственна.

Заглушая любовь, уважение, она перекрикивает память о том, как папа катал ее на закорках, водил показывать восстановленного динозаврика и возил к морю… Она ничего не помнила уже. Вернее, помнила факты, но не чувства. Это убивало любовь к нему. Память немедленно выдавала поверженного великана. Любовь оставалась известным фактом, а жалость — единственным чувством.

— Мы — то, что мы помним, — говорила мать.

— Мы — то, что мы придумали, — спорил папа.

Эвелина злилась на них. Глупые романтики. Мы — то, что с нами происходит. Вмешиваясь в наши истории, Мойры играют нашими судьбами. И вот — великан повержен. Лежит под простынями, речь его становится невнятной, взгляд обращен внутрь, ему не до Лины. И маме не до Лины. Стоит возле поверженного великана, не веря своим глазам. И великан ждет конца.

Мы — то, что мы помним? Мы — то, что придумали? Бред. Мы — то, что с нами сделали. Над нами сделали. Лина не позволит так с собой обойтись. Никогда не позволит.

***

На побережье ни души. Холодное утро сменил холодный пасмурный день. Мать настояла на поездке к морю. Надеялась остановить дочь. Ха! Наверное, она думает, что в памяти всплывет отпуск с папой. После его смерти они ни разу сюда не приезжали. Мать любила море. Лина и папа тоже любили. Но не так.

— Почему ты сюда не ездила после того, как папа умер? — спросила Лина.

Мать не ответила. Брызги долетали до ее лица, и она немного морщилась. Казалось, море — большой добрый зверь, и она с ним играет. Мать красиво будет стариться. Морщины, которые появлялись все чаще после смерти папы, не портили ее. Папа тоже имел право на седину и на морщины…

— Хочу погладить море, — сказала мать. Она любила выражаться необычно. Когда-то Лине это нравилось, но теперь — просто бесило. Она не увидит морщин на папином лице. Никогда. И никто не увидит ее морщин. Никогда.

Лина ложится на камни и закрывает глаза — она не хочет смотреть, как мать подойдет к морю. Как она будет его «гладить». Она не хочет потом это вспоминать. Не хочет испытывать жалость к ней, к ее одиночеству. Жалость все портит, убивает чувство. Мать вполне еще может устроить свою жизнь, если захочет. Даже родить себе нового ребенка. Ох, пусть эта неделя пройдет побыстрее…

Уже прохладно, и купаться совсем не хочется. Мама тоже не может решиться войти в воду. Море схватывает ее стройные ноги, и она внутренне подбирается, будто это может спасти дело. Надо бы просто выйти из воды, но она не выходит. Она становится выше, поднимает плечи, беспомощно складывает руки на груди. На лице у нее улыбка — ей нравится оставаться в море.

Она его любит. Она любит этот мир, такой жестокий, такой несправедливый. Складывает на груди руки и улыбается. И что с ней поделать? Лина лежит на остывших камнях. Мама не просит ее встать, чтоб не простудиться. Это уже не важно. Она уже никогда не простудится. Никогда — страшное слово. Но иногда оно очень приятное. Никогда не заболеет, никогда не умрет, никогда не испытает боли, никогда…

— Оцифровывание — победа над смертью. Тело — в обмен на гарантии, — говорит Лина.

Мама не реагирует. В сорок три она умеет управлять чувствами. Уже совсем холодно в ресторане на пирсе, и они обе кутаются в грубые пледы, выданные суетливым официантом. Лина через неделю не будет чувствовать голода и холода. Не дождавшись устриц, она отламывает хлеб. Белое вино ей совсем не нравится. Особенно в сочетании с хлебом. Вино обжигает нежное горло, хлеб безвкусный. На мать она старается не смотреть.

Если посмотрит — в сердце прокрадется жалость. Ужасное необъяснимое чувство. Сначала легко постучится: тук-тук, и не успел ты еще сообразить, просочится сквозь щели, опутает тебя сетью сомнений, вонзит в тебя уколы совести, раздавит грузом риторических вопросов и ненужных ответов… Фантазия услужливо подсунет ей варианты такого вечера следующей осенью, когда мать будет здесь одна. Или не одна?

— Мам, это просто переход из одного состояния в другое.

— Не порть вечер,— резко сказала мама.

Разговор не ладился, и они просто молча пили вино, ежились от холода и ждали, когда вечер подойдет к концу. Обе. Когда заказали кофе, мать, заговорила о чем-то значительном:

— Я собрала кое-какие деньги. Ты можешь сохранить свое тело, если внесешь некоторые изменения в контракт.

— Это ни к чему, да и никаких денег не хватит для моей программы.

Лина выбрала программу VIP. Что мелочиться? Фактически, она не только уходила от жизненных проблем, она погружалась в фонтан удовольствий на семьдесят лет. Но условия базировались на непременной передаче своего молодого тела.

То есть вписаться в программу VIP можно если ты старше 18, но младше 20, без вредных привычек и патологий. Все. Никакие деньги, просьбы, форс-мажоры ничего не меняют. К тому же твое тело использовалось сразу.

Когда-то люди боялись перенаселения. Кто мог думать, что добрая половина народа перейдет в цифровое существование, без шума и пыли, без войн и катаклизмов, по доброй воле? Чье-то тело будет утилизировано, чье-то использовано тем, кто в силу косности и безыдейности захочет жить в реале.

Жить, болеть, страдать, стареть, умирать… Или брать новое тело, дабы избежать печальной судьбы. Особенно программа полюбилась старикам: вернуться в 20, в любую псевдореальность и пережить то, на что раньше духу не хватило. Десятилетний эксперимент и неожиданное отключение. Микрожизнь.

— Пройдет пара лет, и ты придешь к моему решению, — заявила Лина.

— Пройдет пара лет, и ты горько пожалеешь, — парировала мать.

— Папа был бы жив, если бы…

— Папа никогда не выбрал бы оцифровку, — громко заявила мать.

— Да что ты? По-твоему, лучше потерять человеческое лицо под кровавыми простынями?

— Замолчи! – стукнула рукой по столу мать. — Он никогда не терял лицо!

Началось, не хватало еще разбираться, кто его больше любил!

Они пришли в гостиницу совсем поздно. Лина легла в постель, отключив браслет. Сон сморил ее сразу. Она даже не слышала, как за тонкой стенкой мама ходит по комнате, не слышала шепот моря за окном и жалость, скребущуюся в соседний номер… Через 135 часов это будет в прошлом.

 

 

***

— Мы ознакомились с вашим предложением, оно одобрено, — сказал пожилой юноша. — Но… Вы не готовы.

— Вас это не касается. Я приняла решение.

Юноша встал из-за стола.

— Признаться, мне ваше предложение непонятно. Но там, наверху, решили ввести такой вариант контракта.

— Только после использования своего права Эвелиной, — предупредила женщина.

— А если она не захочет возвращаться?

— Значит, сделка не состоится, — развела она руками. 

Юноша потер переносицу, будто привык, что там очки.

— Оболочка не давит? — поинтересовалась женщина.

— Что-что? — переспросил он.

— Вы привыкли к очкам, привыкли к полноте. Вы вернетесь в свой прежний вид. Молодой человек покинул этот мир напрасно.

— Конфликт с родителями, нулевые перспективы…

— Какая прекрасная осведомленность. Знаете, я навела некоторые справки. Вы вели этого парнишку. Вы все подстроили. Он был геймер, но зависимости лечатся. Зачем лечить такое прекрасное тело, подумали вы. 

— Это очень жесткое обвинение.

— Конечно. Но я не бросаю слов на ветер.

— Может, скажете, зачем мне это?

— Вы стали не нужны, решили подстраховаться. Зачем выбирать из известных вариантов, когда можно взять от жизни все? База данных открывает широкие перспективы. Органика — это единственная возможная форма жизни. Все остальное — чепуха. Уязвимый возраст, от 18 до 20.

Родители не успевают глазом моргнуть, как контракт состряпан, человек оцифрован. Взять вашу оболочку. Глубокая депрессия. Он не подходил для контракта. Его нельзя было использовать. Мать попала в психушку — она не знала, что происходит в голове у сына. Отец на грани. Не высока ли плата за ваш новый облик? Я хорошо подготовилась. Если что-то пойдет не так, история с юношей будет известна не только мне и моим адвокатам.

Юноша выглядел подавленно:

— Вы не знаете моих обстоятельств, — тихо сказал юноша.

— Обстоятельства не меняют суть преступления, — заметила женщина.

— Вы безжалостный человек, — медленно проговорил хозяин кабинета.

Женщина промолчала. Не хотела спорить.

***  

Эвелина думала, что прощание выйдет комканым. Но, несмотря на ее опасения, все вышло гладко. Мать вызвалась привезти дочь в центр оцифровки, и Лина не возражала. Такси подкатило к небоскребу. За внешним роскошным фасадом скрывалось довольно-таки унылое помещение. К немалому удивлению обеих, все выглядело, как в приемной поликлиники. Возможно, из-за большого количества пожилых людей.

Они ждали своей очереди перед кабинетами с номерами. Номер на кабинете совпадал с номером их временных браслетов. Сидя в удобных креслах, они переговаривались. Что они чувствовали теперь? Старые тела после оцифровки кремировали. Некоторые приходили парами — муж и жена, некоторых сопровождали дети… Невольно Лина подумала, что где-то рядом, внутри — крематорий, и что ее молодое тело туда не попадет.

— Вам вниз, где хранилище, — сообщила молоденькая девушка, которая уже не подпадала под программу VIP.

— Мам, я дальше сама, — сказала Лина. Неожиданно мать схватила ее за руку, и так крепко держала ее, что Лине показалось: вот-вот — и кости будут трещать.

— Мам!

— Ты не хочешь мне что-то сказать?

— Мам, я люблю тебя.

— Я тебя тоже люблю, — выдохнула женщина, и на ее скуластом лице, застыло выражение боли…

***

Лина легла в капсулу. В принципе, она ничего не почувствовала. В принципе, все чувства остались в прошлом.

Стерильный мир принял ее.

Более всего это было похоже на социальные сети или бесконечный просмотр видео.

Хорошо, что пустота заполнялась шумом, иначе мысли одолели бы. Эти мысли впрямую Лину не касались, они были какими-то общими, всплывающими «из космоса», как сказал бы папа, потому что в принципе ничего не происходило. Вначале странно было. Потом привыкла. Ничего стало всем.

Иногда она устанавливала контакт с друзьями и мамой. Чаще с друзьями, но со временем, их любопытство было удовлетворено, связь ослабела.

— Ты как? — спросила мать.

— Да так… — жаловаться не хотелось. В конце концов, ее выбор.

— Ты еще с кем-то общаешься? — спросила мать.

— Да. Почему ты спрашиваешь?

— Я не смогу выходить на связь в ближайшие полгода.

Если бы у Лины было сердце, оно бы защемило. Но у нее теперь не было сердца, желудка, легких, рук и ног. У нее были только цифровые мозги и остатки чувств. Фантомные боли.

— Постарайся воспользоваться путешествием или что-то… Не скучай…

— Если сейчас все программы откатать, что я буду делать следующие семьдесят лет? — спросила Лина.

— Руководствуйся принципом ничего не откладывать на завтра.

На полгода Лина погрузилась в вакуум. Мать была последней ниточкой, соединявшей ее с реальным миром. Она так и не узнала, что стало причиной перерыва общения.

В социальных контактах Лины появлялись и исчезали люди. Она пробовала путешествия, была в двух экзотических странах. А однажды ввязалась, правда, без особого успеха, в мозговой штурм. Тоска. Все тоска. На нее волнами находили воспоминания. Отец, поверженный великан под простынями.

Последняя поездка к морю с мамой. Мама идет в воду. Лина ложится на остывшие камни: ветер играет ее челкой, камни неприятно впечатываются в спину. Запах моря. Холодно. Она хотела бы почувствовать холод, или голод, или хоть что-то. Она вспоминала, как пахло море, как волосы щекотали лоб и щеки. Ей становилось себя жалко. Жалость перекрывала все чувства…

*** 

Женщина со скуластым лицом сидит в приемной. Дни превратились в бесконечное сидение в приемных.

— У вас широкое лицо, не такое, как у вашей дочери. Некоторое портретное сходство получить можно, но в принципе, мы увидим иное лицо, — говорит лысенький человечек.

— Я согласна.

— Омоложение и изменение внешности одновременно мы уже проводили, так что проблем не будет.

Женщина вспоминает поездку к морю. Холодные брызги долетали до ее лица. Нос втягивал острый воздух моря. Больше никогда… Она вспоминает лицо своего мужа. Ладони касались его шероховатых плохо выбритых щек.

— Ты не побрился, — ворчала она.

— Нет, — отвечал он, и щеки оживали в улыбке под ее ладонью. Море шептало, сулило десять дней тепла и любви. Маленькая Лина играла теплыми камнями.

— Папа, давай строить крепость!

Она любила папу больше. Женщина не обижалась. Она только думала: если бы тогда раковая клетка поселилась в ней, снесла ее, скучала бы дочь по ней так же, как по отцу? Жалела бы ее, как его? Последние слова, сказанные перед оцифровкой, — такие пустые. Неужели ей ничуточки не жаль бедную одинокую мать?

Женщина стоит перед зеркалом, глядя на свое чужое лицо. Эвелина будет довольна.

***

Среди новых контактов Эвелины появился человек, которому она доверяла. Раньше у него было редкое заболевание кожи — буллезный эпидермолиз, синонимом жизни являлась боль. Родители перевели его в цифру при первой возможности, — то есть, когда был готов его мозг.

— Мир отвратителен, я рад, что получил возможность оцифроваться, — сказал он ей как-то. — Избавление от боли — что может быть лучше? Ты тоже избавилась от боли?

— Я хотела избавиться от боли, но не думаю, что мне это удалось, — уклончиво ответила Лина.

— Так не бывает.

— Бывает, если боль не физическая.

— Значит, ты не была больна? Но тогда… зачем? — не унимался новый друг. Он был удивительно красив. Наверное, его внешность в цифре ничуть не напоминала его реального.

Стерильная тоска заполнила все пространство, и не было спасения от нее.

Вскоре с Линой связались руководители центра.

— Мисс Рерте, мы понимаем, у вас возникли проблемы. Вы не совсем удовлетворены происходящим. Видимо, ваше представление о цифре и цифровая реальность не совсем соответствуют.

— Видимо, — призналась Лина.

— Ваша мать считала, что вы захотите вернуться. В принципе, вы прошли все тесты, и у нас не возникло проблем с вашей адаптацией. Но родители иногда знают нечто такое, чего мы не можем предвидеть.

— Моя мать исчезла полгода назад. Надеюсь, у нее весомые причины не общаться со мной.

— Весомые. Именно, — уклончиво заявил голос.

***

— Гарантии зафиксируют два адвоката: цифровой и реальный.

— Нет возражений, — поднял руки юноша. — Вы знаете, ваша программа, рассчитанная на помощь родителей запутавшимся детям, уже в работе.

— Только после Эвелины.

— Конечно-конечно. И не забывайте, это очень дорогой проект. Не думаю, что будет наплыв желающих. Кстати, о вашей дочери. Вы уверены, что она захочет вернуться?

Женщина откинулась на спинку стула.

— Вам утром были предоставлены копии разговоров.

— Не успел разобрать.

— Конечно, успели, — с нажимом сказала женщина.

— Вы так поменяли внешность, что я с трудом вас узнаю, — пожаловался юноша. Посетительница действительно сильно изменилась. Она выглядела лет на двадцать пять, черты ее лица стали мягче, голос звонче…

— Вы тоже изменились, — заметила женщина. — Пробежки вам не помешают.

— Так… дела! Жалко времени!

— Поспешите, а то его совсем не останется, — напомнила она.

***

Лине сообщили безо всяких дополнительных подготовок, что письмо доставлено. Выглядело все достаточно обыденно, как обычный сеанс связи, только отвечать Лина не могла…

«Дорогая Эвелина, я знала, что раньше или позже ты поймешь, какую глупую юношескую ошибку ты совершила. Мир несовершенен, но это все, что у нас есть. Думаю, на тебя очень повлияла смерть отца. Как правило, люди так не умирают теперь.

Медицина шагнула вперед, и то, что с ним произошло, — абсолютное исключение. Мы поздно хватились. Я много лет не могла простить себе наше легкомысленное отношение к здоровью. Но твое решение… Я бы это уже просто не пережила. Поверь мне, я ухожу без сожаления, абсолютно счастливой. К тому времени, как ты увидишь мое письмо, я отключусь. Я верю, что буду с папой, я на это надеюсь.

У тебя есть возможность воспользоваться моим телом для выхода из цифры. Ты будешь первым человеком, который вернется в реальную жизнь в теле близкого родственника. Прости мне поездку к морю, если она была травматичной для тебя. Это я прощалась с миром. Оцифровывание — не победа над смертью, это победа над жизнью. Но теперь и мы, и они знают, что есть нечто, что может быть сильнее наших страхов…».

***

Вот уже три месяца Лина обживалась в своем новом теле, не похожем ни на нее, ни на ее маму. Новая жизнь, новые знакомые. Чувство счастья с чувством вины.

Однажды она поехала к морю, в то самое место. Здесь она маленькой строила с папой замки, здесь она лежала на холодных остывших камнях перед оцифровкой, там они с мамой пили противное белое вино…

Мы — то, что мы помним…

Мы — то, что мы придумали…

Мы — то, что с нами происходит…

У Лины теперь странное лицо — широкие скулы, но мягкие черты лица. Мама не хотела, чтобы жалость съедала Лину. Она хотела, чтоб дочь жила на полную катушку, добирая то, что сама у себя украла. «Живи за нас двоих!», — говорила она в последнем письме. И Лина жила.

Задумываясь, не слишком ли легко она приняла жертву, Лина возвращалась к маминым письмам, которые поступали ей исправно раз в неделю словно с того света, постепенно убеждая ее в том, что мама ни о чем не жалела. Однажды она напомнила ей миф об Орфее и Эвридике.

Возлюбленная Орфея осталась в мире мертвых, поскольку он оглянулся. Мама говорила, что для нее это было бы самым тяжелым ударом — оглянуться и потерять. Мама не оглядывалась, выводя ее из цифровой реальности.  

Мама, пожалуй, хотела, чтобы Лина призналась, как ей жаль ее, одинокую женщину, которую оставили два любимых человека в опустевшем без них мире, но тогда Лина этого просто не понимала. Она бежала от жалости, отрицала жалость, презирала ее.

А теперь она думала о том, что только жалость чего-то в этой жизни и стоила. Жалость, боль, разочарование, стремление и, конечно, любовь, которая невозможна без боли и жалости. Все эти болезненные ранящие чувства делают нас живыми. Боль ее больше не пугала, напротив, она свидетельствовала, что Лина жива. И это было прекрасно, поскольку если мы живы, все еще возможно.

Орфография и пунктуация автора сохранены