Art by Roberto Parada / robertoparada.com
Стивен Кинг — выдающийся американский писатель, мастер жанра ужасов, чьи произведения завоевали сердца миллионов читателей по всему миру. Его способность превращать повседневную жизнь в сцены непредсказуемого ужаса и мистического триллера сделала его одним из самых читаемых авторов современности. Помимо литературной деятельности, Кинг активно участвует в написании сценариев, а также продюсировании фильмов и сериалов, основанных на его романах и рассказах. Его влияние на популярную культуру неоспоримо, и его произведения продолжают вдохновлять новые поколения писателей и кинематографистов.
Спросите своих знакомых: кто такой Стивен Кинг? Конечно, король ужасов. Так вам скажут даже знакомые-литературоведы, потому что их правильные книги практически единодушны — например, в энциклопедическом справочнике «Зарубежные писатели» (Тернополь: Богдан, 2005) статья о Кинге так и начинается: «Представитель т. н. литературы ужасов». А гуру американской критики Гарольд Блум в своем «Западном каноне» (К.: Факт, 2007) Кинга даже не упоминает.А что сам король — доволен стрижкой зелени на газоне «так называемой литературы»? Конечно, не стоит ожидать нареканий от человека, который за десять лет превратился из учителя провинциальной школы в звезду целого американского книжного рынка. Но вот натыкаемся на горькую фразу в мемуарах, написанных Кингом на вершине славы (2000) — и при том в самом начале книги размышлений о феномене писательства, в предисловии: «Спрашивают у апдайков, делилло и стайронов, но никогда — у популярных беллетристов».
ПЕРСОНАЛЬНЫЕ ИСПЫТАНИЯ И ВЛИЯНИЕ НА ТВОРЧЕСТВО
Это мучает Кинга с самого начала. Вспомним, что главный персонаж «Сияния» (первый роман Кинга, попавший в рейтинг бестселлеров The New York Times) — литератор, пытающийся написать произведение, после которого все будут спрашивать авторское мнение об устройстве мира.
Писатель, который лелеет настоящий «большой роман», появляется у господина Стивена регулярно. Более того, с конца 1970-х он выпускает семь романов под псевдонимом Ричард Бахман — и это именно то, что он хотел писать изначально: социальные истории.
Продавались они вяло, а когда мистификация раскрылась (1985), книги переиздали с надписью «Стивен Кинг под псевдонимом Ричард Бахман» и тиражи каждой сразу выросли до шестизначной цифры. Кстати, знаменитая «Мизери» поначалу планировалась «под Бахмана», и главный персонаж там — тот самый «социальный» писатель.
Несмотря на приятность от незапланированных доходов (переиздание Бахмана), ультиматум судьбы был однозначно жестким: или дальше пьешь шампанское после каждой новой «мистики», или слой масла на твоем бутерброде быстро станет. А Кинг тогда был слишком чувствительным к таким вызовам, потому что… беспробудно пил.
В упомянутых воспоминаниях, написанных после полной «завязки», Кинг мужественно-честно отмечает: «Шесть лет я сидел за этим столом пьяный в стельку, словно капитан корабля рейсом в никуда… Разучился быть трезвым… Я написал «Сияние», даже не осознавая (по крайней мере, до тех пор), что пишу о себе… В конце моих приключений я выпивал ящик пол-литровых банок за ночь /24 шт. /, и есть один роман — «Куджо» — написания которого я вообще не помню… Принять окончательное решение мне помогла Энни Уилкс — медсестра-психопатка из «Мизери». Энни — это кокаин, Энни — это алкоголь, и я решил, что больше не хочу быть ее ручным писателем» (О писательстве. Мемуары о ремесле. — Х.: Клуб семейного досуга, 2017).
Но каковы этапы этого алкомарафона? Сначала, как и у многих коллег-классиков, — головокружение от успехов. Когда Брайан де Пальма победно экранизировал «Кэрри» (1976), а Стэнли Кубрик «Сияние» (1980) — добавился кокаин голливудских тусовок.
Потом какое-то время работала допинговая иллюзия, сформулированная еще топ-драматургом классицизма Пьером де Ронсаром: «И лишь тогда мой мозг здоров, коль орошен вином обильным». В конце концов Кинг пришел к справедливому выводу, что это поп-интеллектуальный миф. В итоге приоритетным побуждением стала мучительная неспособность выбраться из сетей жанровой прозы.
Помните песню Высоцкого «Чужая колея»? Несмотря на поверхностную клоунаду — это, кажется, самое трагическое его произведение. О почти невозможности сойти с колеи популярного успеха. Там есть и о гарантированном сладком еде-питье, но и об осознании, что это «не езда, а ерзанье».
Владимиру Семеновичу выбраться из колеи не удалось — только после смерти, когда вышли его поэтические сборники, мы поняли, что упустили едва ли не самого сильного поэта конца ХХ века.
Стивен Кинг совершил отчаянную попытку выбраться из глубокой и скользкой колеи мистического хоррора. Эту «чужую колею» проложил еще в первой трети ХХ века Говард Лавкрафт, который рассказывал читателю, что «в нашем мире существует нечто, о чем большинству лучше не знать», и одновременно не мог себя сдержать, чтобы не «намекать лишенным воображения людям на ужас, который выходит за пределы всех человеческих представлений».
Ту Лавкрафтову перверсию виртуозно осовременил-облагороднил «классический» Кинг. Заработал на этом миллионы и одновременно попытался выйти за пределы метафорического проклятия: мол, каждый писатель всю жизнь пишет одну книгу.
А может быть, что у писателя — несколько жизней? Кинг сногсшибательно успешного, хоть и алкогольного периода, — заметно иной, чем нынешний. Возможно, таймер реинкарнации включился 19 июня 1999-го, когда уже давно протрезвевшего писателя вдруг на тихой улочке сбил бусик и надолго приковал к больничной койке.
Кинг всегда был чувствителен к знакам, поэтому вскоре даже объявил о прекращении писательской карьеры. Говорил — допишет фэнтезийный цикл «Темная Башня», и точка.
Дописывание растянулось на несколько лет. И вот после предпоследней «Темной Башни VII» выходит роман «Мобильник» («Зона покрытия»), в том же году переведенный в Украине (Х.: Клуб семейного досуга, 2006). Это произведение — точка бифуркации, переход Кинговской системы координат на более высокий уровень.
Раньше он «исследовал» феномены индивидуальной психологии (или просто пугал читателя всяким непознанным-непредсказуемым). Теперь фокусируется на удивительной арифметике, когда сумма ярких индивидов может равняться мрачной стае: «Они. Всегда популярное параноидальное они».
ФУТУРИСТИЧЕСКАЯ СОЦИОЛОГИЯ. ОТ ТЬМЫ К ПРОЗРЕНИЮ
Поэтому Кинг взялся за футуристическую социологию — принялся моделировать ситуации, сегодня еще невозможные, но уже завтра, с развитием технологий, — просто неизбежные. Иначе говоря, прогнозировать реакции коллективной психологии, культурной и первобытной. Лучше всего к этому подходил такой поджанр экшна, как «бунт машин» (в данном случае — «бунт» мобильной телефонной сети).
Антураж и фабульные ходы тоже были прозрачно-узнаваемы, как обычно у Кинга, и на этот раз напоминали «Пятнадцатилетнего капитана» Жюля Верна. Ну и осталась жуткая атмосфера сюжета — «будто мгла, спрятанная в карман», а главный герой «Мобильника», как и все его предшественники, порой «чувствовал, как в голове шевелится крыса-паника». Все эти стилевые родинки привычно гипнотизировали читателя, поэтому мало кто заметил, что мэтр свернул с horror-авеню.
Похоже, тот крутой поворот первыми заметили не американские, а украинские критики — потому что именно тогда восходила к зениту звезда Марины и Сергея Дяченко с их модельным реализмом. Они делали то же, что и «новый» Кинг: под легкомысленным жанровым соусом подавали серьезное блюдо — социопсихологическую прогностику.
Некоторые вещи напрямую коррелировали с «Мобильником», например, в романе Дяченко «Армагед-дом» (1999): «Каждый из нас — умный человек. Но когда мы собираемся вместе, мы не люди. Мы единое существо, тупое и совершенно бессовестное. Толпа». Или в повести «Подземный ветер» (2002): «Людва тянула его назад, засасывала в себя. Людва нарастала вокруг, как новостройки на окраине».
Дяченко, кстати, так и не удалось выбраться из чужой колеи — их, психологов №1 в современной украинской литературе (как по мне), до сих пор держат в резервации «фэнтези».
В том же году, что и «Мобильник», вышла «История Лизи», которую Кинг позже назвал лучшим своим романом. Несмотря на то, что здесь все натрилеризовано до предела и снова выскочила мистика в роли deus ex machina, — текст вполне укладывается в понятие «социопсихология». Романное исследование влияния литературы на массовое сознание.
Предупреждение о крайней опасности дилетантского вмешательства в магию слов. А если вы все же дальше бездумно разглагольствуете, «не имея никакого реального представления о том, к краю какой пропасти подошли (берегитесь, а то можете поскользнуться) в своих мыслях», — знайте: «Некоторые события просто должны происходить на самом деле, потому что у них нет другого выхода». Поскольку — уже началась реакция саморасщепления слов.
Следующий роман Кинга «Дьюма-Ки» (2008) локализует предыдущее «исследование»: если искусство — магия, то именно художник ответственен за материализацию кошмаров. Роман о последствиях охудожнивания химер и придания им голоса — роман о сути Достоевского, если хотите, и тех, кто им некритично зачитывается.
«Поврежденный мозг не просто похож на диктатора, он и есть настоящий диктатор», — отмечает Кинг. Впрочем, все эти глубинные смыслы трудно разглядеть, потому что читателя ослепляет виртуозный хоррор, жанр-колея.
ГОРИЗОНТЫ ПОНИМАНИЯ. ПЕРЕОСМЫСЛЕНИЕ ЖАНРА
Развеять шаманские чары жанровой прозы совсем непросто. Почти невозможно. Поэтому литературовед из Могилянки Ростислав Семкив попытался зайти с другой стороны — облагородить сами эти жанры. В ходе интересных размышлений о метаморфозах хоррора, фэнтези и научной фантастики он приходит к неожиданному, но хорошо обоснованному выводу: «Так выглядит религиозная литература агностической эпохи» (Как читать классиков. — К.: Pabulum, 2018).
А в следующей книге «Уроки короля ужасов: как писать хоррор?» (там же, 2020) накладывает эту теорию на Кинга: «По уровню серьезности проблем, которые этот автор рассматривает в своих текстах, он на голову опережает большинство нашей нынешней «серьезной» прозы, которая пытается быть социально-психологической… Интеллектуальный писатель? Да, интеллектуальный. Образованный и достаточно глубокий…
Возможно, хоррор — не тот жанр? Но ведь Гофман, По и Гоголь давно среди классиков! Детектив после Агаты Кристи, фэнтези после Толкина, sci-fi после Брэдбери и Гибсона — это давно не только развлекательные жанры… Культурному человеку нашего времени не только стыдно не прочитать «1984», но и не менее неловко остаться без «Сияния».
Полностью согласен, хотя к сравнению с Оруэллом больше подходит роман Кинга «Под куполом» (2009). Тысяча страниц шока от того, как быстро — считай, за четыре дня! — респектабельная демократия превращается в криминальную диктатуру. А тысячи законопослушных граждан — «они все теперь соучастники, разве нет? Под Куполом уже не зависит от собственного выбора вопрос соучастия в чем-то».
Запад прочитал роман как очередную антиутопию. Авторскую ремарку — «здесь, под Куполом, все выглядело иначе. Внешним наблюдателям этого не понять», — воспринимали едва ли не за авторский снобизм.
Украинцы, которые в то время прожили под тоталитаризмом дольше, чем под демократией, не были так снисходительны — «Под куполом» откликался им больше реальностью, чем фантастикой. И только когда стали выходить книги донецких литераторов-беглецов (Чупа, Рафеенко, Асеев, Стяжкина, Чернов), мы поняли все до конца: роман Кинга был воспоминанием о будущем, которое здесь и сейчас получило название «ЛНР/ДНР».
А еще через некоторое время зловеще-эффективную механику уничтожения цивилизационной матрицы растолковали мировые историки-политологи — сначала Тимоти Снайдер («Путь к несвободе», 2018), а теперь и Энн Эпплбом («Сумерки демократии», 2023). Разложили по полочкам то, о чем вопил в своем романе Стивен Кинг за десять лет до того.
Казалось бы, «Под куполом» — более массово влиятельная вещь, чем труды Снайдера или Эпплбом. В том-то и парадокс: жанровая литература, предназначенная развлекать, блокирует интеллектуальное восприятие; жанр глушит смысл. Хотя роман и прочитали миллионы, задумались разве что единицы. В самом деле — кто воспринимает всерьез аниматора? Это то, что мучило Кинга с начала его «второй жизни».
«Знаете, как я сейчас себя чувствую? Как будто предложил дьяволу сделку, а он ее принял», — жалуется он в «Мобильнике». И в «Истории Лизе» о том же: «Третий роман Скота, единственный, которого терпеть не могла ни она, ни критики, единственный, который сделал их богатыми». А в ««Дьюма-Ки»» — прямой выпад против жанра: «Эта сказочка попала не туда и отрастила ЗУУБЫ». Как это впоследствии и произошло — с неуслышанными предупреждениями романа «Под куполом».
Дело не в том, что метру кто-то может запретить писать все что угодно. Однако решающее значение имеет обертка, в которой тебя продают. Колея. Едва ли не до конца жизни проблема с этим была и у Герберта Уэллса (а у нас его до сих пор считают исключительно «фантастом»).
В романе «Война в воздухе» (1908) он предсказал массированное использование военных самолетов, когда главной угрозой с неба считались исключительно дирижабли. Это произведение перепечатали во время воздушной битвы за Британию, когда немцы засыпали Лондон сначала бомбами, а затем тогдашними крылатыми ракетами, ФАУ-2.
Вдруг открылось, что в том старом романе фактически предсказаны и трагические ошибки, допущенные всеми довоенными британскими правительствами вместе с избирателями, которые их выбирали. Конечно, кто там раньше прислушивался к голосу, который звучал из колеи «фантастика»?
Вместо предисловия к переизданию Уэллс написал коротко, сильно и страшно: «Я вас предупреждал об этом. Проклятые вы дураки».
При копировании материалов размещайте активную ссылку на www.huxley.media
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.
