Франц Кафка (3 июля 1883 — 3 июня 1924) — один из самых выдающихся немецкоязычных писателей XX века, большая часть произведений которого была опубликована посмертно. Лишь несколько из его работ были изданы при жизни. Его работы сочетают элементы фантастики и реализма. Термин «кафкианский» происходит от его фамилии и используется для описания ситуаций, подобных тем, которые были в произведениях Франца Кафки / faroutmagazine.co.uk
Ровно сто лет назад — 3 июня 1924 года — туберкулез, осложненный предшествующей «испанкой», забрал Франца Кафку. Тогда мало кто воспринял это как литературную трагедию. Писатель имел лишь четыре тоненьких сборника рассказов, известных очень узкому кругу ценителей; в основном литераторам, которых позже назовут модернистами.
На его смерть появился единственный некролог в пражской газете, написанный одной из любимых женщин Кафки, переводчицей Миленой Есенской. И там есть строка-прозрение, которая до сих пор в фокусе исследований литературоведов и культурологов: «Он слышал там, где глухие ошибочно чувствуют себя в безопасности».
Хотя все три его незавершенных романа и опубликованы до конца 1920-х, место на вершине мирового литературного канона Кафка занял лишь после Второй мировой войны. Точнее, в середине 1950-х, когда опубликовали основной массив его дневников и переписки.
Современная исследовательница Евгения Волощук справедливо отмечает: «Творчество это настолько жестко приковано к биографии писателя, что пробраться в его смыслы можно только «с черного хода», из жизни Кафки; иначе оно останется просто непонятным» (Хроника странствий духа. Этюды о Франце Кафке. — К.: Юниверс, 2001).
Не согласиться с этим сегодня никак нельзя. Однако, думаю, есть более весомая причина перевоплощения малоизвестного пражского литератора в мировую звезду первой величины. И это — трагический опыт той войны. По ее завершении новый читатель вдруг понял, что Кафка писал «воспоминания о будущем» — о механизмах, которые делают возможными ужасы диктатур.
В одном из писем Франца (а они по объему едва ли не в десять раз превышают собственно литературные тексты, не уступая им рефлексивной глубиной) находим самохарактеристику всего им написанного: «Четко просчитанный ад».
После оккупации Гитлером Чехословакии трех сестер Кафки отправили в концлагерь, где они и погибли. Если бы дожил, брата-еврея — кем бы он ни был — ждала такая же судьба. «Царство дежавю», — так позже охарактеризует стилистическую суть Кафки немецкий культуролог Теодор Адорно.
Еще позже эту мысль разовьет американский литературовед Гарольд Блум: «Его рассказы будто всплывают из нашего забвения» (Западный канон: книги на фоне эпох. — К.: Факт, 2007). Это отсылка к фрейдовской теории вытеснения. Рассматривая Фрейда как писателя (по крайней мере, в начале его карьеры), Блум пишет: «С абсолютной литературной перспективы наше столетие является гораздо больше столетием Кафки, чем столетием Фрейда».
Фрейд, при всем уважении, не разрешил психологических проблем человека — разве что породил целую всемирную прослойку высокооплачиваемых (то есть востребованных) психоаналитиков. Так же Кафка не стал вакциной против тоталитаризма, а лишь спровоцировал не такое уж и прибыльное культурологическое осмысление его причин.
Первым заметным стал именно Теодор Адорно с эссе «Заметки о Кафке» (1955). «Кафка в моде; его беспризорность создает уют, из него сделали универсальное справочное бюро по всем вопросам человеческой ситуации», — провокационно начинает он. А дальше вгоняет читателя в ступор: «Каждая его фраза говорит: истолкуй меня — и ни одна этого не стерпит… Многозначность, как ржавчина, разъедает у Кафки любое значение».
Адорно сосредоточивается, с одной стороны, на политическом аспекте: «Кафка сквозь увеличительное стекло показывает грязные отпечатки пальцев власти на страницах подарочного издания книги жизни». С другой — на социальном: «Раны, которые социум выжигает на теле отдельного человека, прочитываются как негативы правды». И с третьей стороны — на уровне экзистенциальном: «Эпический путь Кафки — бегство сквозь человека в нечеловеческое». И здесь нам опять не обойтись без биографии писателя.
Долгое время эксклюзивным источником здесь была книга единственного друга Кафки Макса Брода, опубликованная в 1937 году. Конечно, популярные биографии появлялись и потом, но только в 1989-м выходит книга французского германиста Клода Давида (составителя четырехтомника Кафки для знаменитой серии «Плеяды»), который вернул нарратив в русло доказательности (харьковское «Фолио» издало эту биографию в 1998-м). После этого значимую новинку имеем только теперь: Алоиз Принц «На пороге счастья. Биография Франца Кафки» (К.: Темпора, 2023), опубликованную в Германии уже трижды, начиная с 2010 года.
Чтобы интерпретировать жизнеописание Кафки, нужна изрядная амбиция. Алоиз Принц ею обладает, если судить даже по ранее переведенным той же «Темпорой» его биографическим работам: о Германе Гессе, Ханне Арендт, Ульрике Майнхоф. О Кафке он повествует, будто о часовщике, который раскрывает профессиональные тайны и переживает о том, что «люди все перекручивают и путают причину со следствием».
Вообще-то, трудно надеяться на кардинально новые интерпретации после того, как уже имеем — после Адорно — размышления Мориса Бланшо, Вальтера Беньямина, Жоржа Батая, Элиаса Канетти, Альбера Камю, Хорхе Луиса Борхеса и др.
Однако выделим тезисы Алоиза Принца, которые, может быть, и откликаются у вышеупомянутых авторов, но предстают здесь в концентрированном виде: «Кафка символизирует открытие, что именно за самой привычной банальностью может скрываться самая взрывная сущность… В длительном споре между жизненными силами нет твердых норм и правил. Возможна лишь «этика будней»… Он считает, что более глубокий смысл заключается в том, что никакого смысла на самом деле нет… Открываются двери, и никто не знает, куда они ведут… Жизнь без надежд бедна, но надежды могут жизнь и разрушить».
Последний тезис детально анализирует госпожа Волощук, чью небольшую книгу ставлю в одну строку с упомянутыми выше выдающимися именами. Она считает, что Кафка рассматривал человека как «слабое создание, больное идеалом». Да и сам он, судя по дневникам, трезво причислял себя к таковым.
Следовательно, «заглавный сюжет кафкианского индивидуального существования — попытка вживить идеал в действительность». Этому подчинено все: «Мир отца, мир женщин и мир искусства… Борьба с отцом и женщинами за литературу». И каждый текст Кафки — в дневнике, письме или литературной рукописи — это «очередной автопортрет, помещенный в пространство определенной философской идеи, чье развертывание в расширяющемся спектре утверждений и опровержений и образует сюжетное движение его произведений».
То, как Франц Кафка обращался с четырьмя своими возлюбленными, описывалось неоднократно. Клод Давид даже взял в свою книгу эпиграф из его рассказа: «Сизиф был холостяком». А далее так: «Далекая и почти воображаемая возлюбленная, тень на горизонте. Кафка неистово любит любовь, которую испытывает к этой тени». Но «боится заменить созданного идола реальностью». Из дневника: «Без нее я не могу быть, но с ней — тоже нет». Несмотря на то, что там же читаем: «Мечта стать женатым мужчиной».
Последствия нам известны: «Более катастрофических любовников, чем Кафка, мы не найдем даже в прозе его последователя Йозефа Рота» (Г. Блум). Влюбленности Франца начинались парадоксальным образом: «Ему кажется, будто он уже представляет то несчастье, которое только зарождается», — рассуждает А. Принц. А затем «любовь доводила Кафку до конфликта, из которого он не мог выбраться. Если он покажет себя таким, какой есть, то появятся основания его остерегаться, и он потеряет самых дорогих. Если же он будет таким, каким должен быть, то потеряет самого себя».
В дневнике Кафки есть фраза: «Попробуй понять, кто ты, вместо того, чтобы рассчитывать, кем должен стать». Это то, над чем задумывались античные философы: nosce te ipsum, познай себя. На этом сосредотачивался Сенека — и известно, чем закончил. Медитировал над этой мыслительной пропастью Ницше — пропасть поглотила и его. Кафка усложнил себе задачу, как о том пишет Принц: «Постоянно стремится к правде, чтобы уже после этого жить. Но именно эта логика и исключает его из жизни».
И Франц хорошо понимал это. В одном из последних писем есть следующее: «Мозг и легкие нашли общий язык без моего ведома. «Дальше так продолжаться не может», — сказал мозг, и через 5 лет легкое согласилось ему помочь». Иными словами, «туберкулез для него — не болезнь, а разрешение конфликта, который Кафка больше не может вынести. И поэтому он держится за эту болезнь, как ребенок за маму» (А. Принц).
И здесь мы попадаем в еще одну петлю-ловушку по имени «Кафка», которую демонстрирует Е. Волощук. Сначала она вполне справедливо подчеркивает, что его произведения никак не понять вне биографических координат, а потом так же убедительно доказывает обратное: «У призванного к творчеству человека обычное перетекание жизни вытесняет и в конце концов умерщвляет писательство, и в этом смысле Кафка действительно более контур, чем тело». Компромисс она находит в формуле «жизнеубийственная острота восприятия жизни».
Нечто подобное говорил и К. Давид: «Трезвость суждений, составляющая его силу и его несчастье». И обращал внимание на токсичность частного письма как такового: «Дневник — опасное дело. Письмо закрепляет реальность, сгущает ее текучесть, запечатлевает конфликты, рискуя превратить их в необратимые». Сам писатель отмечал в одном из писем: «Каждый выбирается из потустороннего мира по-своему. Я делаю это через писательство». И вместе с тем, уже в дневнике, признавался себе, что удается это не очень — удается «лишь кончиками пальцев касаться правды».
Возможно, именно здесь кроется тайна его завещания — просьба к Максу Броду уничтожить все его рукописи. Брод не выполнил предсмертного желания, позже объясняя: мол, Франц знал, что я не пойду на такой варварский поступок. Выглядит правдоподобно.
А что, если причина завещания — в страдальческом убеждении: так жить нельзя? Ближе всего к этой версии подошел Адорно: «В его прозе нет и следа сумасшествия, но при этом каждая фраза как будто извлечена из сферы безумия, которое давит извне». Следовательно, завещание имело защитную функцию: не впускать это безумие в жизнь. «Произведения, дестабилизирующие сознание, не должны иметь последователей: возможно, поэтому Кафка распорядился их уничтожить. В той области, которой они достигли, не должен процветать туризм».
Туризм все-таки состоялся. Более того: Кафка стал иконой поп-культуры — из Праги не вернешься без футболки с его портретом. Фотография Франца даже появилась на обложке Vogue. А в интернете частные коллекционеры предлагают купить письма Кафки (он написал их действительно много, только к Фелиции Бауэр — около полутысячи). Красноречива и цена: плюс-минус 80 тысяч евро.
И это при том, что «герметичные протоколы Кафки содержат в себе социальный генезис шизофрении» (Т. Адорно). Но чему удивляться — людей всегда привлекали негативные состояния, уродливые сцены и перверсионные образы: вспомним сказки, детективы, готические романы, богатейшую иконографию ада. И это не столько об извращенном любопытстве, сколько о тренинге против зла.
Сохранив рукописи, Брод оказал человечеству немалую услугу. По крайней мере, мы стали серьезнее относиться к зеркалу, которое никогда не делает нам комплиментов, а вместо этого безжалостно отражает наши недостатки и несовершенства. Не было бы Кафки — мы бы, вероятно, мало разбирались в механизмах политики, и в массовом сознании безраздельно господствовали бы теории заговоров. Мир без Кафки был бы более манипулятивным, а значит, и более опасным.
В заключение еще одна яркая характеристика Кафки от Теодора Адорно: «Его великие произведения — это одновременно детективные романы, в которых разоблачить преступника не удается, а уродливое, с которым ничто не контрастирует, захватывает весь мир, становясь нормой».
При копировании материалов размещайте активную ссылку на www.huxley.media
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.
