ИЗ ДНЕВНИКА СОЛДАТА: воспоминания о Второй мировой войне
Георгий Петрович Савенко / Фото из личного архива
Георгий Петрович Савенко родился и прожил всю жизнь в Украине — в городе Днепропетровске. В октябре 1941-го он ушел добровольцем на фронт. Прошел всю войну в составе воздушно-десантного стрелкового полка, завершив ее в мае 1945 года в Праге. После демобилизации продолжал службу до 1948 года, а затем стал хирургом и более сорока лет спасал жизни в мирное время.
Сильный духом, скромный, честный и глубоко порядочный человек — он не только оперировал, но и писал пейзажи, которые после дарил друзьям и родным. Его помнят как человека высокой морали и исключительного достоинства.
В редакцию Huxley попали фрагменты его личного дневника — воспоминания, записанные десятилетия спустя, в которых звучит живая интонация XX века. В этих текстах — не просто хроника войны, а портрет человека, прошедшего ее пешком. Память, которую невозможно придумать.
ЖРЕБИЙ
1 941 год, мне — восемнадцать. Приказ был короткий и жесткий: взорвать железнодорожный мост. Нас отправили вчетвером. Это было далеко от расположения партизанского отряда. Лес — глухой, дикий. Мы шли молча, с полной выкладкой. До цели добрались без происшествий, хотя охрана у немцев стояла серьезная.
Когда попытались приступить к подрыву, себя выдали. Завязалась перестрелка. Одного из нас ранило — пуля попала в ногу. Поняли: приказ выполнить не получится, нужно отходить. Взяли раненого и стали уходить. Нас преследовали, но в какой-то момент удалось оторваться.
Когда остановились, осмотрели рану, поняли, что все было плохо. Пошла гангрена. Один из бойцов, пожилой мужчина, сказал:
— Если не найдем врача — умрет.
А где его найдешь в этом лесу?.. Надо отрезать ногу, другого выхода нет.
Прошло несколько дней. Раненый был без сознания. Мы несли его на руках. Решили тянуть жребий — кому проводить операцию. Вытянул я. А может, и неслучайно — самый молодой был.
Оговорили, как будем действовать. Выпили по стакану водки. Я взял нож и отрезал ногу. Другие держали. Мы сжали зубы, но сделали все, как смогли. Потом донесли его до партизанского лагеря. Оттуда его на самолете переправили через линию фронта.
Много лет спустя, когда я уже работал в лечкомиссии, ко мне пришел мужчина — без ноги, с двумя взрослыми сыновьями. Подошел, поздоровался и говорит:
— Я тебя очень давно искал. Нашел. Мои сыновья хотят тебя поблагодарить.
Оказалось, они приехали из Ярославля. Специально ко мне.
ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ МЕРТВЫХ
8 января 1943 года нас перевели под Старую Руссу. В это время я был в госпитале после тяжелой контузии. До этого меня и еще одного бойца отправили с поручением — нужно было пройти участок редколесья, в том числе простреливаемый. На обратном пути нас накрыла вражеская артиллерия. Нас посчитали погибшими. Забрали документы, как у многих других, и ночью похоронная команда закопала всех в воронки.
Но один старый солдат заподозрил, что я живой. Меня вытащили и отнесли к медикам. Я был весь синий — видимо, воздушной волной меня било о деревья. Без сознания, но тело еще было мягким. Так я и попал в госпиталь.
Когда пришел в себя, ничего не помнил. Не говорил, не понимал ничего — контузия. Однополчане, которые тоже были ранены, узнали меня. Врачи потихоньку выводили нас из такого состояния. Я был не один такой. Нас учили говорить заново. Сначала — пением, чтобы преодолеть заикание, потом переходили на обычную речь, хоть и с запинками. У меня был неврологический парез одной стороны. Но я хорошо поддавался лечению, старался, радовался жизни и бегал за теми, кто надо мной шефствовал, — моими же однополчанами.
И тут мы узнаем, что наш полк вывели с передовой — на отдых. Солдаты расстроились: после госпиталя их переведут в другие части. Отпроситься врачи не разрешили. Решили бежать. И сказали: «Возьмем с собой и Женьку!» — так меня звали в армии, хотя я Жора.
Ночью выкрали свою форму и за два-три дня уже догнали полк. Я доложил, что прибыл из госпиталя. Документов не было: когда похоронили, изъяли, а потом сдали куда-то вместе с остальными. Я же числился в госпитале как «неизвестный». Однополчане подтвердили, кто я, но у них тоже документов не было — бежали как есть. А командир уже был новый — прежнего убили.
Я не мог сразу говорить. Попробовал запеть: «Тов…»
А он:
— Ты песни поешь? Издеваешься?! — и ударил.
А я — в ответ. Так сильно, что угодил под трибунал.
Только тогда нашлись документы из госпиталя и справка, что я не подлежу наказанию. Командир, которого я ударил, от того удара умер. Меня выпустили, и я уехал вместе с полком. Только, как оказалось, не на отдых — а в самую горячую точку…
ГОЛОД
Вся война — сплошной голод. На Северо-Западном фронте одни болотистые леса. Командование решило: надо строить настил — дорогу для танков. Так я оказался в роли бойца и строителя — клали бревна прямо по болоту.
Немцы тоже мучились. И мы, и они воевали, как могли. Блиндажи — не глубже метра, но в них стояла вода. Стелили бревна, клали лапник. «Буржуйки» использовать было нельзя — в такой блиндаж можно было попасть только ползком, через лаз. Снабжение — только самолетами. Сбрасывали мешки с сухарями. За ними охотились и наши, и немцы. О еде говорить было запрещено. Если кто-то забывался, били. Жестко.
Каждый день старшина сам поил всех сосновым отваром и раздавал «еду». Бывало, неделями — не больше одного сухаря в день. Ели кору, ягоды, грибы. А зимой?.. У всех были проблемы с зубами. Но мы держали оборону. Немцы активными не были, но постоянно провоцировали. Стоило кому-то проявить неосторожность — сразу стреляли.
Однажды на нейтральную полосу забрела лошадь. Ее убило во время артобстрела. С риском для жизни и наши, и немцы пытались перетащить ее к себе. Наши выиграли эту «битву», но мясо забрало начальство. Солдатам достались только кости. А варить их было нельзя — костры жечь запрещалось. Только дым поднимется — сразу прицельный артобстрел.
Вечером немцы нас «развлекали»: включали патефон на полную громкость и кричали:
— Рус! Слушай концерт!
И для нас пели — Шульженко, Русланова и другие.
ЦЕНА ОШИБКИ
Это было в мае, уже при выходе к своим. Нужно было перейти железную дорогу — высокую насыпь. Подползли, выходя из леса. Командир приказал одному из бойцов проверить, нет ли чего опасного на той стороне насыпи. Он пополз вперед, остальные залегли. План был такой: если все спокойно — за секунды рвануть и перебежать до леса на той стороне. Часовые у немцев стояли часто, прямо на рельсах. Увидят в любом случае, но нужно было их опередить.
Все были обессиленные, больные, в валенках. Тот солдат вернулся и сказал:
— Все спокойно.
Когда группа выскочила на рельсы — увидели: прямо за насыпью немецкий отряд устроил привал. Обедали.
Завязался бой. Наши с большими потерями отступили.
На первом же привале того бойца судили. Он сказал:
— Я не видел их… побоялся подняться на рельсы.
Его расстреляли.
ПОЛЧАСА ОПОЗДАНИЯ
Когда наша часть стояла в районе села Агеевка, в Одесской области, нас внезапно подняли по тревоге. Пришло донесение: немцы, отступая, начали уничтожать местные цыганские таборы. Это было варварское, спланированное уничтожение.
Мы знали, что неподалеку размещались два крупных табора. В одном случае нам удалось прибыть вовремя — успели остановить расправу, спасли людей. А во втором — опоздали буквально на полчаса. Цыган уже не было. От табора остались только окровавленные лохмотья, следы гусениц и горелые повозки. Немцы прошли танками прямо по стоянке, не оставив никого в живых. Было страшно смотреть на то, что осталось.
ЛАМПАСЫ
В Румынии поразила бедность основной массы людей — крестьян. Домики крошечные, глиняные, низкие, без окон. Топились по-черному — без трубы, дым прямо в избу. А недалеко от таких хат — имения хозяев земли. У них был король Михай и бояре. Крестьяне — покорные, забитые. Увидев хозяина, снимали шапки и вставали на колени. Мог ли такой народ по-настоящему помогать немцам? В городах, конечно, все выглядело иначе. В имениях — роскошь, но хозяев почти нигде не было. Большинство сбежало еще до нас.
Под Бухарестом я наткнулся на имение, хозяином которого был, судя по всему, генерал. Нашел его обмундирование. Ткань — добротная, качественная. Мне как раз нужны были брюки — свои уже совсем разлезлись. Я взял комплект, но тут же мой командир забрал у меня китель. А вот брюки оставил. Я их надел, и мы пошли дальше.
На привале лег на повозку и уснул. Просыпаюсь — мимо скачет командир полка. Увидел меня, и вдруг как огреет нагайкой:
— Это у нас что за генерал?!
А на брюках ведь лампасы. Я объясняю, что других брюк у меня нет, но он даже слушать не стал. Говорит:
— К вечеру чтоб доложил, что лампасы выпорол.
Ну я их выпорол, сшил как мог, но после этого они стали мне узкими. Пришлось отдать товарищу. А себе снова нашел какое-то дранье, еле-еле подходящее — и в нем дальше служил.
ДОМОЙ
После войны началась демобилизация. Я тоже надеялся: воевал с 1941 года, причем добровольцем. Думал — теперь домой. Но много людей погибло, пополнять армию было некому. Мне сказали прямо:
— Тебя военкомат не призывал? Доброволец? Ну вот, теперь мы тебя и призовем. Отслужишь по закону — четыре года.
Так я остался в армии. Нас погрузили, а потом часть пути шли пешком — из самой Праги, на Родину. Так я летом 1945-го шел домой: в зной, по степи, через горы, в строю. Форма снова оборванная, проблемы те же. Но никто не должен был догадаться, что победители — уставшие, измотанные.
Молодые бойцы хотели радости, были шумные, разболтанные. Тогда вышел приказ: обращаться друг к другу на «вы», не сквернословить. Даже за венерическое заболевание — особенно за гонорею — строго наказывали, это приравнивали к преступлению.
Жара была страшная. Начались тепловые удары. Тогда было решено идти по ночам. Но от недосыпа солдаты засыпали прямо на ходу. Если кто-то шел в сторону, с открытыми глазами, — его брали под руки и мягко разворачивали. Через горы идти было особенно опасно — один неверный шаг, и можешь сорваться в пропасть.
Шли молча, внимательно. Друг за другом следили. Каждый понимал, в каком состоянии все находятся. Так я дошел до Закарпатской области. Там и служил до марта 1948 года. А потом уже поступил в мединститут…
