Мария Крутоголова. Путники, компьютерный коллаж, 2020 / Instagram @art_kruto
Высокого роста мужчина бодро шагал по припорошенной пылью дороге. Под ногами бубнили одинокие камни, в кронах — курлыкали то ли кукушки, то ли мелкие ястребы. Солнце манило и живо спешило за путником. Катилось по тропинкам, дальше отталкивалось и спрыгивало на плетни. С плетней — на ивы. С ив — на заостренные тополя, которые выстраивались в монохромный ряд. Собака трусила след в след. На хвосте — ни одного репейника.
Ее хозяин, одетый добротно, как неместный, шагал уверенно и на вид был, будто настоящий аристократ. Лицо гладкое, свежевыбритое. Волосы чистые, ладно подстриженные. Тело живое, не истощенное физическим трудом.
— Кто это?
Две женщины стояли возле колодца и не сводили с чужака глаз. Босые, в наглухо завязанных платках и пышных широких юбках, которые едва прикрывали такие же широкие икры.
— Может, это тот отшельник и мудрец, о котором судачат на каждом углу?
— А куда он идет?
— Домой.
— А где его дом?
Знающая развела руками, будто приглашая к танцу:
— Повсюду.
Ее подруга как-то смутилась, пошатнулась. Молча набрала в ведра воды и двинулась в направлении дома. В груди почему-то стало тесно, будто рубашка уменьшилась в размерах после замачивания в кипятке. Странник не выходил из головы. Он существенно отличался от всех представителей мужского пола. От ее отца, братьев, дядей. Ни тебе круглого, как каравай, колена, ни черного чумацкого загара, ни тяжелого усталого взгляда, которым можно прибить к земле.
Напротив, на вид был свободным и счастливым. Не обремененным никакими сомнениями и колебаниями. К нему хотелось прижаться и слушать все, что бы ни говорил. Пусть будет непонятно, мудрено, замысловато, лишь бы только заглянул в гости. Удобно устроился, вытянув длинные стройные ноги, и заметил: «Лед на то и рождается, чтобы таять». Или совсем хитро: «Бери вершину — и будешь иметь середину».
О страннике говорили везде. На базарах, в церкви еще до начала Литургии, на мокрой или сухой толоке. Мужчины обсуждали незаурядный ум, способный попасть советом точно в цель. Отмечали, что Библию рассказывает наизусть, но трактует по-своему, не так, как поп. Знает языки. И не просто церковнославянский или «мешанку», а греческий, латинский, немецкий.
Разбирается в хорошей еде и винах. В сумке — заморские очки, трубка с крепким табаком и бутылка хорошего вина. Живет необычной изысканной жизнью, которая не каждому под силу. Никому не принадлежит: ни жене, ни босоногим детям, ни самому Творцу.
Женщины не прибегали к такому сложному анализу. Больше обращали внимание на внешность: внимательные глаза, сияние, сползающее с лица медом, хорошо натренированные мышцы, стройную осанку, а еще — запах… Его можно было разложить на составляющие: на полоску гречишного поля, охапку лесной земляники и ложку полынного вермута. Щепотку шафрана и тмин.
Счастливчики, которые были знакомы лично, замечали, что у него грациозные руки музыканта. Узкие ладони, длинные пальцы. У представительниц слабого пола сразу возникало желание, чтобы отложил гусли и сыграл на их спинах или бедрах что-то из Генделя-Гайдна. Сбежал коротким пассажем с шеи до плеча. Поэтому Григория частенько соблазняли.
Приглашали в усадьбы, сады, имения. Накрывали столы, доставали из печей хлеб, заказывали из далеких далей токайские вина и удивительный на вкус сыр пармезан с нотками сухого винограда. Заводили длинные витиеватые разговоры. Касались дальних и ближних краев, моральных и физических удовольствий. Он беседу охотно поддерживал, но решительно открещивался от всего суетного. Особенно от телесных утех, поскольку познал вкус наслаждения душевного. Лишь раз попал в плен чувственности, но вовремя сумел с собой совладать.
Это произошло в селе Валки на Харьковщине. Григорий путешествовал на восток, но когда жара набрала обороты, сделал привал у знакомого. Поселился на пасеке среди шума озабоченных тружениц-пчел. Домики, защищенные от ветра, стояли с уклоном на юг. В воздухе разливался сладковатый привкус клевера и иван-чая. По обеим сторонам — хромые липовые ряды. Именно здесь, на хуторах, он и влюбился, имея за плечами почти сорок три года.
Елена жила по соседству. Изредка видел ее длинную косу, украшенную тугими бутонами цветов, и гибкую спину. Через неделю после его прибытия наведался отец Елены и попросил философа давать дочери частные уроки. Научить ее духовной поэзии и пению. Григорий с радостью взялся за дело. Оказалось, что у девушки большой талант к рифмовке и приятный голос.
Она чисто интонировала, делала искусные модуляции, двигая мелодию то вверх, то вниз. Пели дуэтом охотно, и в это время облака приостанавливали свое повседневное течение. Зависали птицы, молекулы запоздалого дождя, рыжие, почти ржавые, бабочки. Со временем песня переросла во взволнованное молчание. Далее — во взаимные чувства.
Свадьбу решили отгулять традиционно осенью, после Воздвижения. Григорий прислушивался к собственному сердцу, но оно стучало что есть силы. За этой суматохой нельзя было услышать прагматических соображений. Да еще и осень наступила рановато, только что завершился Успенский пост. Вмиг задождило, заморосило. Земля расползлась, словно кто-то потревожил змеиное кубло.
Прелые листья плавали в глубоких лужах и были похожи на пережаренные в духовке лепешки. Журавли поспешно улетели в теплые края. Амбары закрылись. Из дымоходов поднялся первый робкий дымок. Елена светилась от неведомого ранее счастья. Григорий все примерял на себя свитку жениха, но она сильно давила в плечах и груди.
Людей в церкви собралось немного: все свои. Мать Елены постоянно плакала, будто ошиблась действом. Отец имел фанаберистый вид, ведь у его дочери будет ученый муж. Певчие, как изголодавшиеся, набросились на пение. Свечи вспыхнули смирным пламенем. Венец ощутимо царапнул лоб. Григорию постоянно хотелось остановить эту интермедию. Попросить отсрочку, паузу, перерыв. Поэтому, когда батюшка хорошо поставленным голосом поинтересовался, по доброй ли воле вступает в брак, ответил: «Нет».
Елена побледнела и зашаталась, ее ноги вдруг стали ватными. Жених прилюдно попросил прощения и вышел на церковное крыльцо. В спину с осуждением смотрели люди. На лицо упала охапка дождя. Мужчина, не утираясь и не медля ни секунды, отправился в странствия.
С тех пор странствовал без отдыха. Все куда-то шел, минуя сытые и голодные села. Хутора, выселки, фольварки. Пейзажи постепенно становились бесцветными и маркими. Неохотно лаяли собаки, дома привычно топились по-черному, березы спали голышом. Дорога не заканчивалась. Первый снег упал негашеной известью. Многочисленные воспоминания собрались в двужильные сугробы.
Родиной Григория была Полтавщина. Край, где полотенце «окрестили» утиральником, а помидор — баклажаном. Там еще при дедах-прадедах готовили затирку (блюдо из скатанной в мелкие шарики муки, сваренное на воде или молоке) и пекли маторжаники (разновидность лепешек). Молодые девушки носили густо вышитые рубашки, а вот замужние женщины могли надеть обильно расшитые наряды только дважды в год: на Рождество и Пасху.
Земля простиралась ровно, будто по ней хорошо прошлись скалкой для теста. Лишь кое-где — холмы-пригорки. Вспаханные и невспаханные поля, прогалины, всякое разнотравье. В огородах — белая, желтая, розовая картошка. По краю — ровные станом подсолнечник и кукуруза. Жирная, будто с добавлением смальца, земля. По ней веками странствовало сто рек, которые спешили слиться в вечной любви с широкоплечим красавцем Днепром.
Детство ничем не отличалось от детства других детей. Мать Пелагея была доброй и простой. Вышивала «белым по белому» и долго не могла иметь детей. Чтобы забеременеть, одолжила у многодетной соседки рубашку и не сбрасывала ее с неделю. Отец, Савва Сковорода, торговал водкой и самодельным вином. Шинковал. Младший брат Василий нашелся только через одиннадцать лет.
Дом стоял под камышовой крышей и имел четыре окна. Под окнами — остролистые георгины, красная рута, ноготки. Немного барвинка, который не сидел на месте, а все куда-то хотел дотянуться. Старая яблоня, что уже не могла носить плоды до осени, регулярно плевалась зелеными оскомистыми шарами. Двор — широкий. Колодец-журавль — статный, за ним каждый вечер покоилась распряженная телега. Глухие двери вели в холодные сени и кладовую. Дальше миски, чугунки, щедрая печь. Возле печи — мак, который ближе к праздникам просился в коржики. Возле икон — пучки мяты и чабреца.
Жили, как все. Когда хуже, когда лучше. Григорий все время напевал, соседи слушали, облокотившись на плетни. Со временем отец посадил сына на телегу и взял курс на Киево-Могилянскую академию. Киев поразил какофонией. В нем бродили зеваки и карманники, ржали лошади, скрипели колеса, свистели нагайки, мяукали коты, тормозили ботинки, соревновались между собой в красноречии глуховатые звонари.
Григорий учился недолго. Споткнулся о богословие, заработал от писанины несколько мозолей и отправился в капеллу Елизаветы петь Генделя. Жил в старом Зимнем дворце, зубрил перед сном итальянский с французским, выводил молитвы на итальянский манер. Через два года заскучал: жизнь стала слишком хлопотной и предсказуемой. В ней не хватало свободы, битых дорог, сечевых церквей, яблоневых садов, четырехстекольных окон, сеней и кладовых, вымазанных коричневой глиной.
Горлиц, дятлов, жаворонков, аистов и соловьев. Поэтому уволился из капеллы и восстановился в Могилянке. Посидел за партой месяц-другой, и снова — по миру. Будапешт, Пресбург, Вена, Венеция, Флоренция. Хорошо, что языки знал, поэтому везде чувствовал себя свободно. Мог коммуницировать, слушать, возражать. Ведь человек должен неутомимо искать свое благо. Для этого сделал остановку в Переяславе, чтобы научить местных болванов поэтике, но задержался ненадолго, потому что читал предмет не так, как этого желало духовенство.
Переяслав произвел противоречивое впечатление. Город был с характером, но и со склонностью ко всевозможным меланхолиям. На его настроение влияли духовенство, торговцы, старшины, а еще — будничные ивы, длинношеие тополя, мелковатый Трубеж. Слишком синее небо с рябью облаков. Излишне шумный базар, который собирался каждое воскресенье. Узкие запутанные улочки. Сонные приземистые переулки.
Коллегия дышала скромностью и незатейливостью. Имела четыре классные комнаты, вестибюль, библиотеку и келью. Уровень преподавания — университетский. Обучение длилось шесть лет, штаны протирали в ней преимущественно дети духовенства и дворян: всего около ста тридцати человек. Григорий Сковорода немедленно взялся за создание собственной методики.
Отказался от физических наказаний и разговаривал с учениками, как отец с родными детьми. Оценивал не баллами, а выводами на манер: «острый», «весьма острый», «смышленый», «достаточно смышленый», «туповатый», «тупой», «весьма тупой». Когда епископ сделал несколько замечаний, Григорий рассердился и начал настаивать на своем. Вот ему и указали на дверь, мол, «хочешь оставаться гордым — уходи».
Философ некоторое время бедствовал, жил по людям, даже вернулся на учебу в Могилянку. Но через два года сбежал гувернантом в семью коллежского советника и депутата дворянства Переяславского уезда Степана Томары. Учил его сына Василия, пока на какой-то неправильный ответ мальчика не сказал: «Друг мой, так может мыслить только свиная голова». Челядь донесла матери, и учитель был уволен. Жена Томары не могла стерпеть, что у ее самого лучшего сына поросячий ум.
И снова — странствия, размышления, сомнения. Преподавание в Харькове, неопределенное одиночество, долгая дорога в Москву. В Киеве Григория соблазняли постригом монахи, ведь так почетно стать столпом церкви и украшением Господа. Григорий заметил, что столпов неотесанных достаточно, поэтому не хочется пополнять их ряды.
Философа постоянно приглашали преподавать. То синтаксис, то курс греческого языка, то катехизис. Он соглашался, но все заканчивалось одинаково: конфликтом. Поэтому со временем оставил все попытки встроиться в этот мир и зажил собственной жизнью. Путешествовал всегда веселый и всем довольный, потому что грусть — самая опасная из всех человеческих эмоций.
Как-то к Сковороде подсел уставший от работы человек. Пожаловался, что много трудится, но не получает ни достатка, ни удовольствия. Григорий не медлил:
— Кем работаешь?
— Портным.
— А кем бы хотел?
— Пекарем.
— Есть такое понятие, как родственный труд. Это когда труд не принудительный, а по зову души. Для одного счастье — выращивать виноград, для другого — шить запаски, для третьего — лепить горшки. Большой бедой будет обстоятельство, когда прирожденный винодел возьмет в руки глину и сядет за гончарный круг. Когда тот, кто умеет рифмовать, займется выращиванием табака. Ведь счастливым человека делают не деньги и золото, а любимый труд!
В другой раз прискочила разъяренная женщина. Горланила, брызгая слюной, а руками размахивала так, как мельница лопастями-крыльями:
— Ну же, мудрец, и мне объясни, почему Бог такой несправедливый? Мы с сестрой — погодки, только у нее хороший муж, трое детей, новый дом. А я старая дева, ни жениха, ни дома, ни детишек!
Григорий задумался:
— Думаю, дело в неравном равенстве. Представьте себе, что Бог — это фонтан, который всем дает воду поровну, и каждый сможет взять столько, сколько вместит его личный резервуар. У одного внутри ложка, у другого — ведро, у третьего — бочка. Раз вам ничего не досталось, значит, некуда взять эту божественную благодать. То ли мало места, то ли тот резервуар уже до краев наполнился ненавистью и желчью.
Женщина выругалась, как заправский сапожник. Во время ругани один глаз метнулся к виску, другой поднялся вверх и спрятался в волосах. Губы в пене подались наискосок.
В тот августовский день Григорий находился в Киеве. Неожиданно почувствовал странное беспокойство. Будто какая-то потусторонняя сила выпроваживала его из города. Толкала в спину и настаивала: «Скорее беги!» Он схватил сумку и направился, растерянно оглядываясь, но когда добрался до Подола, почувствовал вонь. Понял, что на город шел мор. Григорий вернулся, предупредил друзей, но те только посмеялись. Уже третьего сентября Киев был закрыт для въезда и выезда, а за три месяца на одном только Подоле умерло шесть тысяч человек. Через год моровая язва добралась до Москвы.
Так и жил. Ходил по миру и внимательно к нему прислушивался. Пытался донести, что чистое небо не боится молнии и грома, а из всех потерь, потеря времени — самая тяжелая. Вывел собственную формулу счастья. Считал, что не тот богат, кто много имеет, а тот, кому хватает. Советовал довольствоваться малым, но стремиться к большему. Видеть свет во всем, даже во тьме. В быту разговаривал на украинском. Произведения писал на «мешанке», но при жизни не напечатал ни одной книги. Читал Библию настолько часто, что к старости выучил Священное Писание наизусть.
Его странствия продолжались двадцать пять лет. Зимовал в монастырях, лето проводил на пасеках, поскольку не имел собственного дома. Проповедовал свободу от лишних вещей. Не употреблял ни рыбы, ни мяса. Питался раз в день. Спал не более четырех часов. Советовал из видимого познавать невидимое.
Поздней осенью отчетливо понял, что время исчерпано. Говорят, своими силами выкопал могилу и утеплил ее дубовыми листьями. Составил реестр своих произведений, самые важные из которых обозначил звездочками. Помылся, сменил белье, лег и отправился в путешествие, откуда не возвращаются. Далеко за пределы мира, который ловил его, но не поймал.
За окнами шелестел ноябрь.
За горизонтом тлели бессмертные истины…
При копировании материалов размещайте активную ссылку на www.huxley.media
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.
