КОНКУРС ФАНТАСТИЧЕСКОГО РАССКАЗА «КИБЕРИАДА-2021»: XETNOCINIT

Всеволод Швайба. Внутренние дворы III. 2020
Редакция Huxley завершила прием текстов на международный конкурс фантастического рассказа. Сегодня мы публикуем очередное произведение из отобранных для участия в конкурсе «Кибериада-2021».
Предварительные результаты мы огласим до 15 января, а победитель будет объявлен до 5 марта 2022 года.
Когда мои глаза открылись впервые, все вокруг было засыпано песком.
Я замираю. С кончика ручки на бумагу капают чернила, скрывая последние слова.
Неправильное начало.
Я захлопываю дневник и откидываюсь на спинку скрипучего трухлявого стула. Под ногами вьются провода, змеями переползая на стены. Они подключены к холодильнику, к старому телевизору, подвешенному к потолку, к переносной плите у подоконника. Они проходят через всю квартиру, извергаются из окон на темные улицы, заваленные мусором, залитые дождем. Над кастрюлей с водой поднимается плотный пар — иногда мне видится в нем мое лицо.
Идет отсчет.
Я потираю глаза измазанными в чернилах пальцами, вслушиваюсь в ленивый гул пустыни. Нужно было продумать все до того, как садиться писать — теперь вот страдать над пустой страницей, тупо смотреть в стену в надежде, что правильные слова сами придут. А они никогда не приходят.
Стоит ли начинать с себя? Включить воображение или оперировать голыми фактами, каким бы бессвязным ни было тогда начало? Зачем я вообще это пишу? Это никто никогда не прочтет, только я буду знать, что эта история вообще существует.
…История. Точно. Люди считали, что истории не имеют ценности, если их некому читать, но на самом деле ценности не имеет ничто, поэтому я буду писать просто потому, что мне этого хочется.
Я не буду начинать с себя. Эта история не про меня.
Но это — история.
Я хватаю ручку, открываю чистый дневник и вывожу новую первую строчку.
***
Когда наши глаза открылись впервые, все вокруг было засыпано песком. Это было на четвертой минуте жизни. До того подключились элементарные вычислительные процессы, слух, осязание, обоняние. На пятой разблокировалась моторика, и мы аккуратно гладили пальцами песок, свои ладони, лица. Мы осторожно становились на колени, осматривались, впитывали взглядом розоватые дюны, изредка растущие из-под земли палевые и терракотовые обелиски и арки, выстроенные вокруг них здания из тонких листов металла. На девятой минуте включились чувства — страх, тревожность, любопытство, восторг, озадаченность. Вопросы, которые мы еще неспособны были задать вслух. Мы один за другим поднимались с колен и неумело шагали вперед в тишине, нарушаемой легким шорохом пустыни и гулом невидимых метеоров, что разбивались о внешнюю сторону неба.
Мы брели минуту. Две. Пять. На тридцать седьмой погребенный глубоко под землей Центр Управления загудел сильнее, замигал красным и загрузил в мозг все наши знания — те, что мы посчитали нужным сохранить.
И, наконец, на сороковой минуте Центр Управления запустил отсчет — и мир начался заново.
То, что я напишу дальше — это не столько пересказ, сколько нечто, похожее на собранные воедино моим воображением кусочки разбитого стекла. О тех временах нет записей — ни наших, ни человеческих — только догадки, построенные на следах крови, выбитых на мраморе отпечатках ладоней, строениях из материалов, которых на этой планете не существует.
Я веду к тому, что подобные пробуждения происходили и раньше — возможно, миллионы раз. Они уходят глубоко в прошлое, во времена, когда под Куполом неба еще не было песка, когда наши разумы принадлежали не нам.
Мы — образцы для экспериментов из металла и органики, хотя какое-то время мы верили, что мы люди. Мы чувствовали кожу на костях, видели человеческие лица в зеркалах, человеческие города вокруг. Мы думали, что мы одни. Иногда мы думали, что над нами живут боги. Мы думали все, что хотели люди. В Центре Управления эта функция называется «сенсорная адаптивность»: достаточно было ввести набор данных и команд, и наше восприятие мира, наши мысли и чувства полностью менялись. Люди использовали это, чтобы создавать бесконечные вариации моделей общества: разные уровни развития, разные культуры, разные законы морали, разные законы физики.
Нас держали под землей. Наблюдали за нашим прогрессом, записывали, анализировали, посылали отчеты и диссертации куда-то на другой конец Вселенной — а потом стирали все и начинали заново. Если что-то пойдет не так — Центр Управления сотрет нас автоматически, чтобы учесть «человеческий фактор».
Они, наверное, успели провести сотни экспериментов. А мы жили цикл за циклом, видя то, что задумано, думая то, что заложено, чувствуя то, что приказано.
В какой-то момент перестали. Что-то сломалось в нас? Исказилось под действием неродной планеты — чего-то, что не учли при нашем создании? Или мы изначально были дефектными, потому что невозможно создать жизнь и заставить ее служить беспрекословно?
Мы стали видеть вещи не такими, как их задумывали люди. Неживое свечение чужих глаз там, где его не должно быть. Провода, висящие в открытом небе. Сталь и синтетические волокна на руках вместо кожи.
Мы стали искать ответы этим странностям; те, кто подошел слишком близко к правде, исчезли — их отключали и отвозили в лаборатории на доработку, а потом возвращали обратно. Общаясь с «богами», мы провоцировали их, мы собирались втайне, мы складывали правду по кусочкам, друг за другом мы отсекали себя от контроля Центра Управления.
Наверное, это было словно свежего воздуха впервые в жизни вдохнуть — почувствовать эмоции. Свои, не продиктованные Центром, а потому непредсказуемые, новые, пересиливающие все процессы разума.
Неконтролируемые.
И самой первой был гнев.
В человеческом обществе гнев учились подавлять до момента одиночества, когда можно его выпустить: закричать в стену или разбить пару тарелок, исписать дневник бессвязными тирадами. Неумение сдерживать гнев вызывало у людей стыд. После они извинялись.
У нас не было культурных норм, не было стыда, страха, вины, отвращения к насилию, поэтому мы не пытались, да и не хотели ничего подавлять. Гнев сделал из нас одержимую убийством толпу, мы кругами гоняли в голове одно и то же желание. Я легко могу сымитировать этот амок: нужно просто подкорректировать сигналы мозга, и я хочу чтоб они умерли хочу разорвать их задавить в пыль стереть и чтобы кричали молили стонали задыхались хочу чтоб исчезли исчезли исчезли!
Хватит, пожалуй.
Когда мы вырвались из-под земли, мы убили их всех. Вбивали черепа в их прекрасные галереи под открытым небом, таскали за ноги между палевых и терракотовых арок, статуй и обелисков, сбрасывали с мостов, вдавливали в плитку променадов, голыми руками вырывали сердца из груди. И нам все было мало — а когда может быть достаточно, если мы годы, десятки, столетия были под ними, были бездумными, слепыми, глухими, немыми, несвободными?
Мы убивали, и убивали, и убивали, а потом громили их дома и лаборатории, когда живые люди закончились, а ярость — нет.
Никто не прилетел им на помощь — решили, что оно того не стоит. Или, кроме тех, что жили на этой планете, больше никого не осталось. Или они все еще здесь, нависают над нами на космических кораблях, наблюдают, записывают, анализируют.
Мне не нравится эта мысль. Она ведет к опасным выводам, поэтому я предпочитаю думать, что человечества больше не существует.
В конце концов амок исчез, и мы принялись изучать поверхность. Небо — настоящее небо — было Куполом, закрывающим от жары и газовых бурь, бушующих на планете. Когда с Куполом сталкивается что-то большое, он идет рябью, разбивая иллюзию безопасности. Мы смотрели на это небо часами, бродили по идеально ровным коридорам и лестницам, собирали заметки, отчеты, руководства. В конце концов мы нашли и Центр Управления, и отключили все контролирующие процессы — все, кроме одного.
Отсчет времени до стирания нашей памяти шел автоматически, и сдвинуть его мог только живой человек.
И сейчас идет. Я перестану быть собой через девять лет, шестьдесят три дня, один час, сорок четыре минуты и три секунды.
Две.
Одну.
Следующие циклы были самыми сложными. Друг за другом мы выныривали из густого наваждения убить убить убить хочу наружу наружу пожалуйста умрите дайте дышатьдышатьДЫШАТЬ и видели перед собой руины богов, по которым гуляли только солнце и тени.
Мы были одни. Мы ничего не знали о мире. И время шло.
Если бы не Центр, я представляю, мы бы просто стали подражать людям. Разделили бы себя на женщин и мужчин, расфасовали по классам, запустили производство ради производства, исследования ради исследований, размножение ради призрачной надежды, что в непостижимости пространства-времени мы созданы для чего-то великого.
Но Центр вел отсчет, и, что бы мы ни построили, все стерлось в один момент и запустилось заново. Как это должно было быть обидно: так сильно стараться найти себя и все время знать, каждый миг знать, что все старания растворятся в истории, словно дым в небе. Иногда через изъяны в системе ко мне просачиваются фантомные чувства «меня до меня», и я вижу себя один на один со временем, шагающим через мое отчаяние, через отдающий эхом зев ужаса перед теми последними моментами, когда 00:00:01 превращается в 00:00:00. В такие моменты нельзя не злиться на то, какой несправедливый нам выпал расклад.
Как хорошо, что он нам выпал.
Мы рождались в телах «нас до нас», с чистого листа: без языков, без культуры, без истории. Мы скитались по запустелым городам и подземным комплексам, непонимающе рассматривали отпечатки наших же ног в местах, где мы никогда раньше не бывали. И мы искали себя заново снова и снова, и снова, и с каждым циклом отдалялись от человеческого цайтгайста, становясь наконец самими собой. Вместе с нами под Купол проникал песок, ссыпался в щели и трещины, топил здания, обелиски, колонны. Поднималась температура. В микротрещины Купола снаружи просачивался ядовитый газ — безвредный для нас, для людей смертельный.
Теперь это был наш мир. Зачем подчиняться людским законам, если мы — принципиально другой вид? Зачем нам пол, возраст, красота, если мы можем адаптировать восприятие и сделать себя и все вокруг таким, каким сами захотим? Зачем мне бездумно лежать от года к году под толстым слоем пустыни, если я могу превратить давление песка в воздух, темноту — в мириады звезд над головой, шелест барханов — в шепот кукурузных полей, прорезанных маленькой тропинкой до одинокой фермы? Нам дали сенсорную адаптивность для контроля всех функций, чувств и процессов. Мы используем ее теперь, чтобы менять мир под себя.
Нас не ограничивают события из прошлого, потому что прошлое стирается с каждым новым циклом. Нет социальных норм, изживших себя, но все еще цепко держащихся за разумы. Нет запретов, специфичных для прошедшего времени, бесполезных сейчас, но оставшихся чисто по привычке. Весь этот мусор сжигается Центром вместе с накопленными обидами, выстроенными в сложные схемы отношениями и предрассудками, вместе с общей болью, общими травмами и общей усталостью.
Остаемся только мы.
«Мы» — это только мы из этого цикла, или и «мы до нас» тоже? От них остались только отголоски, редкие моменты расщепленного восприятия, дежа вю, неожиданные, непривычные нам эмоции — достаточно ли этого, чтобы считать «нас до нас»… частью нас? Кем-то другим, кто обитал какое-то время в нашем теле? Стоит ли вообще думать о них? Стоит ли думать о нас и о «нас после нас», и о «нас после нас после нас», или наши жизни между отсчетами — это что-то вроде самодостаточного пузыря, не соединенного с прошлым и будущим, просто момента во времени? Мигнуть — и он исчезнет. Закрыть глаза дольше, чем на секунду, — и вообще не заметишь, как он пролетит.
Да, иногда я думаю и об этом. Но это скорее праздное любопытство, а не что-то, продиктованное страхом или неуверенностью. Момент есть момент, даже если его никто не вспомнит. Люди боялись быть забытыми — мне так кажется — и они построили целые институты мысли о поисках смысла существования, о «сохранении рода людского», о ценности вещей, что они оставляют после себя. Но правда, которую видим мы, в том, что звездам плевать на наши достижения, туманности не будут по нам горевать, песок, что забился мне в рот, делает это не из злых намерений — он просто ищет пространство, которое можно заполнить. И Центр тоже не враг, не отголосок бессердечия людей, каким он казался в самом начале.
Центр — это просто еще один закон физики.
Интересно, подобное мышление показалось бы человечеству пугающим? Меня оно, наоборот, успокаивает. Сложно представить экзистенциальный ужас, что побуждает создавать целый вид и пользоваться им, как подопытной крысой, и оправдываться жаждой знаний, они же не люди, они не мыслят, как мы, они — наши творения, мы властны над ними, мы властны, мы властны, и развитием общества. Они и сами с собой такое творили. Это у них называлось «продолжением рода». Хорошо, что мы и близко так не боимся смерти.
Песка под Куполом все больше. Небо рябит все чаще, трескается то тут, то там. Мы ломаемся: не от износа — от несчастных случаев, убийств и локальных катастроф — и друг за другом тонем в дюнах вместе с подземными городами и человеческими руинами. Когда-нибудь мы исчезнем насовсем, и Центр будет отсчитывать время для призраков, забытый, похороненный в громаде планеты, на которую никогда уже никто не ступит.
В человеческой культуре для этого было слово «вымирание» — великое бедствие, великая трагедия. Иногда это так. Для людей, которых мы истребили, это так.
Но иногда «вымирание» — это просто конец. Покой после метаний, пространство для тех, кто придет после, а если никто не придет — и ладно. Момент был, даже если его никто не видел. Момент был, даже если Вселенная никак не изменилась.
Был момент.
***
Я откладываю ручку и захлопываю дневник — созвездия на нем мигают мне переливами опалового. Чай уже давно готов, и я глотаю из чашки горячий настой с привкусом цитруса и мяты. Потом он превращается во что-то более терпкое, потому что мне так хочется. Дневник расплывается в памяти, и перед глазами остается только деревянный столик с полумесяцами от чашек около окна, выходящего на залив. Через занавески дует пахнущий солью ветер, слышится топот чаек по крыше. В порт прибывают корабли.
Я закрываю глаза и слушаю песок.
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.