Серафима Вутянова. Сквозь слезы, цифровой коллаж, 2021 / Facebook, «Сіль-соль»
Украинцам, героически противостоящим российской агрессии, слишком хорошо известно, что такое страх и смерть. Война — это слишком серьезно. С этим тезисом невозможно спорить.
Однако готов ли ее точно так же воспринимать весь остальной мир, живущий в культурном коридоре постмодернистской пародийности и клоунады?
Может ли культура выработать такой язык описания, который позволяет говорить смешно о страшном? Редакция нашего альманаха подготовила для вас материал, который поможет лучше понять, в каких отношениях находятся смерть и смех, пребывающие в едином пространстве культуры?
СМЕХ И СТРАХ — БЛИЗНЕЦЫ-БРАТЬЯ!
Когда люди смеются, им в основном вовсе не до смеха. Нейробиолог Роберт Провайн, изучив 1200 смеховых эпизодов, выяснил, что в 80% случаев это реакция не на юмор, а на страх, опасность, тревогу. Причем человек — не единственное существо, которое таким образом социализируется, снимая накопившееся напряжение.
Помимо высших приматов то, что можно назвать смехом, ученые нашли у крыс, правда, в недоступном человеческому уху диапазоне. Долгое время считалось, что обезьяны, люди и крысы — единственные, кто смеется, в животном мире.
Позже обнаружили аж 65 видов, способных смеяться. Среди них коровы, собаки, лисы, тюлени, мангусты, некоторые попугаи и австралийские сороки. Смех — очень древняя придумка эволюции, с которой далеко не до конца все понятно.
У животных, насколько смогли убедиться исследователи, это в основном демонстрации дружелюбия. У людей нейробиологическим обоснованием смеха считаются сигналы тревоги, которые издавали древнейшие гоминиды. Установили это достаточно просто — с помощью данных МРТ.
Ученые обнаружили, что у смеющегося и насмерть перепуганного человека реакции мозга практически идентичны. Таким образом, смех и страх каким-то загадочным образом являются братьями-близнецами в своих эволюционных истоках.
НАСМЕШКИ ВЗАМЕН ТУМАКОВ?
Смеяться общие предки человека и обезьяны научились еще 8–10 миллионов лет назад. У человеческих детенышей эта способность проявляется не от рождения, а примерно на 4-м месяце жизни. Первые смеховые реакции детей — на щекотку, подбрасывание в воздух, скорченные над колыбелью рожицы и необычные звуки. В целом, на все то, что может показаться чужим, странным и даже физически небезопасным.
Высшие приматы физиологически проявляют смех точно так же, как и человек. У них наблюдаются абсолютно такие же гримасы, возникающие вследствие спазматического сжатия гортани. Обычно подобные сигналы истолковываются как своего рода непрямая агрессия — даже визуально смеховой оскал и окал угрожающий различить не всегда возможно.
То есть смех — это некая демонстрация превосходства над другой особью, не перерастающая в физическое насилие над ней. Смеясь, высший примат как бы заявляет: мы оба понимаем, что я сильнее тебя, но в этот раз тебя бить не буду — зачем это бессмысленное кровопролитие, когда и так все ясно? Давай-ка лучше вместо насилия я просто посмеюсь над тобой.
ЕДА ПРОИГРАЛА СМЕХУ
Судя по всему, биологическое умение смеяться было невероятным эволюционным достижением, поскольку гармонизировало социальные отношения в группе, делая ее устойчивее и сильнее. Оно было настолько важным, что даже получило приоритет над потребностью в пище.
Любое существо, чтобы жить, должно все время есть — иначе оно умрет. Мы можем дышать и есть. Мы можем разговаривать и есть. Мы можем есть тоскуя и радуясь, жестикулируя, кривляясь, сидя, лежа, на ходу, с закрытыми глазами. Единственные два состояния, когда мы не способны этого делать физически, — сон и смех. Но сон в данном контексте не учитывается, поскольку спящий человек, в отличие от смеющегося, находится «без сознания».
Пища и смех не совместимы физиологически — если человек во время смеха начнет есть, он попросту задохнется. То есть с точки зрения эволюции смех был для выживания и развития человека настолько важен, что она сделала для него исключение. Ради смеха эволюция пожертвовала самым святым — возможностью постоянно есть.
Получается, в случае со смехом мы имеем дело с изначальным парадоксом. С одной стороны, у древних гоминид смех стал инструментом некой инновационной стратегии выживания. С другой, он стал как бы отрицанием «классической» чисто животной витальности — природно-инстинктивной жажды и энергии жизни, способности оставаться в живых.
СМЕХ КАК РЕАКЦИЯ НА НЕУДАЧУ ЖИЗНИ
Сегодня нам, людям принадлежащим к современной цивилизации, где тема смерти достаточно табуирована, сложно представить себе ту психологическую реальность, в которой жили люди прежних эпох. В древних культурах понятия «смех» и «страх» не так уж далеко отстояли друг от друга и парадоксальным образом сопрягались.
Знаменитый американский психотерапевт Ирвин Ялом в главном своем труде «Экзистенциальная психотерапия» называет смерть одной из базисных проблем человека и основным источником любых разновидностей его тревоги.
Главным экзистенциальным конфликтом, по его мнению, является конфликт между осознанием неотвратимости смерти и стремлением продолжать жить, желанием быть и страхом несуществования. Смысл любого комплекса мифо-ритуальных представлений — это в первую очередь отрицание смерти, психологическая защита от неуспешных попыток выйти за рамки смерти.
Смех — это своего рода реакция на главную неудачу жизни, которой она неминуемо заканчивается, и порожденную представлением об этой неудаче подсознательную тревогу
КАК ДОГОВОРИТЬСЯ СО СМЕРТЬЮ?
Задолго до Терри Пратчетта человек обнаружил, что смерть антропоморфна, наделена личностными чертами и у нее есть чувство юмора. А значит, с ней можно как-то «договориться»!
В одном из исламских хадисов, авторство которых приписывается пророку Мухаммеду, говорится: «О сын Адама! Знай, что смерть твоя смеется над мечтами твоими и чаяниями, Мой удел для тебя смеется над твоей излишней осторожностью, Мое предопределение для тебя смеется над ухищрениями твоими, Мой исход для тебя смеется над стремлениями твоими, так улучши сердце свое и прими удел и предопределение Мое».
По большому счету, этот отрывок напоминает известное изречение «Хочешь насмешить Бога, расскажи ему о своих планах».
Со времен шумерского сказания о Гильгамеше культура пыталась как-то примириться с тем, что Смерть, эта великая насмешница над родом человеческим, принципиальна и недоговороспособна. Выход из этого экзистенциального тупика разные культуры указывали по-разному.
Гильгамеш, так и не сумевший совершить свой главный подвиг — победить смерть, может обрести бессмертие в коллективной памяти. В любом случае у шумеров, так же, как в более поздние времена у последователей авраамических религий, главным условием благой посмертной участи было некое «улучшение сердца».
СМЕРТЬ, КОТОРАЯ СМЕЕТСЯ НАД НАМИ
Однако если не слишком углубляться в экзистенциальный смысл смертельного исхода, то внешний облик антропоморфной смерти вполне узнаваем — это скелет, череп которого, обнажив зубы, демонстрирует гримасу, точь-в-точь похожую на улыбку. Смерть в буквальном смысле смеется над нами!
Способность смерти улыбаться, возможно, некоторым образом обнадеживает. Но вместе с тем она предельно страшна, потому что усмешка ее — не человеческая. Неподвижно застывшая улыбка черепа статична и безэмоциональна. Это, по сути, первая архетипическая маска — маска смерти, за которой не заметно ни малейшего намека на эмпатию, на какой-либо эмоциональный диалог, столь характерный для социальной реальности живых.
Маска смерти — прообраз всех остальных масок. Давайте вспомним изображения демонов и их маски, которыми изобилуют множество древних культур. Чего стоит один только индийский демон-людоед ракшаса. Его огромный красный рот можно соотнести с хищной пастью инфернального монстра и человеческой улыбкой одновременно.
ПОГОВОРИ СО МНОЮ, ЙОРИК!
Но начался этот жуткий многовековой маскарад с улыбающихся черепов… В попытках их «оживить» люди начали разговаривать с «бедным Йорком» задолго до шекспировского Гамлета. Начиная с верхнего палеолита, культ черепов распространился практически по всему земному шару. Чего только не делали с ними люди в ритуальных целях, отделяя от туловища! И раскрашивали красной охрой губы, и вставляли глаза, и делали чаши для вина.
9–10 тысяч лет назад на Ближнем Востоке, в первых созданных человечеством городах, им долепливали из глины лицевые части. Выставляли аккуратно на полочках, надевали на них разные украшения. В этой борьбе со смертью, собственно говоря, и рождалось искусство — портрет, скульптура, театральная маска…
Вся наша смеховая культура и карнавальная традиция — тоже родом из этих далеких мифо-ритуальных практик, связанных с миром мертвых и общением с миром духов. До сих пор, например в Мексике, отмечают День мертвых — фонтанирующий радостью, яркими красками, сахарными скелетами и разрисованными черепами праздник, когда живые оборачиваются мертвыми, а мертвые притворяются живыми.
«Я уже умирал и теперь знаю, что такое вечность», — говорят мексиканцы и, вдоволь насмеявшись вместе со смертью, возвращаются к обычной жизни, которая больше не кажется такой безысходной.
САРДОНИЧЕСКИЙ СМЕХ
Смеющаяся смерть сопровождает нас повсюду, она оказывается в самых неожиданных местах. Улыбка на устах горгоны Медузы и игриво высунутый язык защищает от сглаза, порчи и нападения врагов. Чуть ли не подмигивая нам, смеется на пиратском флаге череп Веселого Роджера.
А когда мы с вами отправляемся в магазин за сардельками, то покупаем нечто однокоренное не только с островом Сардиния и сардинами, но и с сардоническим смехом. Сарделькой называли сардинку поляки, от которых это слово в XVII–XVIII веках перекочевало в наш язык и стало обозначать продолговатое мясное изделие «сардинообразной» формы.
В отличие от сарделек, сардонический смех не предвещает нам ничего хорошего. Сардоническая улыбка застыла на лице Одиссея, когда он, вернувшись на родную Итаку, ссорится с одним из женихов Пенелопы, Ктесиппом. Сардоническая улыбка у Гомера — предвестник насилия и мести.
Если вы на длительное время зафиксируете на своем лице непроизвольное сокращение лицевых мышц, то получите именно такую улыбку. И она будет больше напоминать угрожающий оскал дикого животного, чем жест дружелюбия.
СМЕРТЬ — НЕ ПОВОД ДЛЯ ПЕЧАЛИ
Можно сказать, что типично сардоническим героем в массовой культуре является Джокер, блестяще сыгранный в одноименном фильме Хоакином Фениксом. Приступ произвольного, неконтролируемого хохота — признак сардонического смеха.
У Джокера это результат очень редкого заболевания, которым страдает 0,2% эпилептиков. Древний народ сарды добивался этого же эффекта с помощью ядовитой «сардонической травы», отвар которой против воли человека вызывал спазматическое сокращение мышц лица, похожее на улыбку.
Своих стариков, которые больше не могли позаботиться о себе сами, сарды опаивали этим зельем и сбрасывали со скалы. Считалось, что они таким образом уходят из жизни смеясь, преисполненными радости и блаженства. Из нашего времени все это выглядит, конечно, крайне цинично и жестоко.
Но не будем забывать, что архаическая традиция очень часто настаивала на том, что смерть — не повод для печали. Ислам, например, прямо запрещает на похоронах плакать и горевать.
Существуют и ритуалы, предписывающие провожать человека в последний путь, демонстрируя веселье и смех. Такая традиция есть в Японии и Китае. Она лишний раз напоминает нам, что культурные проявления смеха амбивалентны.
И в этом смысле он преодолел свой изначальный эволюционно-биологический смысл.
ПОСТМОДЕРНИСТСКАЯ ИГРА И АМБИВАЛЕНТНОСТЬ СМЕХА
С одной стороны, смех инфернален, он — агент хаоса в упорядоченном космосе и рационально устроенном социуме. Он связан с ужасом небытия, оборотничеством, со смертью, потусторонним миром и всякого рода дьявольщиной. С другой стороны, нам известна и великая очистительная, животворящая сила смеха, о которой писал Гилберт Честертон, призывавший «весело идти в темноту».
Если ты воспринимаешь жизнь как игру, то, как в любой другой игре, должен быть готовым к проигрышу, к возможности оказаться побитым или смешным. С этой точки зрения постмодернистская игра, в которую погружено современное «общество спектакля», как его охарактеризовал французский мыслитель Ги Дебор, не так уж и безнадежна.
В эпоху перемен вся жизнь носит карнавальный характер. Карнавальное сознание современного общества свидетельствует не только о его двойственности, противоречивости и заигрывании с инфернальным. Карнавализация — это примета кризиса, но и предвестник выхода из него.
Осознавая это или нет, нынешний карнавальный человек весело идет в темноту со всем присущим: фамильярностью взаимоотношений, эксцентричностью, профанацией, склонностью к мгновенному увенчанию и развенчанию кумиров, оборотничеством, неразличением быть и казаться.
ЖОНГЛЕР БОГОМАТЕРИ И САРДОНИЧЕСКИЙ ДИСКУРС
Мы видим, что в XXI веке положение личности, пребывающей в состоянии принципиальной незавершенности, на границе миров, статусов и времен, глубоко трагично.
Она существует в смысловом и информационном пространстве, конструирующем глобальный «сардонический дискурс», который выражается как некое принуждение к абсурду, тотальное осмеяние, обесценивание и деконструкция всего и вся. Трагическое содержание, выраженное в комической форме, требует от нас соответствующего карнавального осознания. Однако внутри себя карнавальный человек вовсе не обязательно обречен на безумие карнавала.
В пересказе Анатоля Франса до нас дошла легенда XII века о жонглере Богоматери. Некий циркач умел гениально смешить публику. Но в какой-то момент ему это надоело, и он отправился в монастырь, чтобы научиться у монахов прославлять Бога и Богоматерь.
Он видел, как, сообразно талантам, один монах безукоризненно точно переписывал Евангелие, второй рисовал прекрасные иконы, третий имел феноменальную память, позволяющую ему запомнить сотни молитв. Ничего из этого циркач не умел, а единственное, что у него идеально получалось, — это жонглировать.
Однажды монахи стали замечать, что он надолго запирается в церкви, когда там никого нет. Подсмотрев, они увидели, как он стоит на голове перед образом Божьей Матери, жонглируя при этом ножами и шарами. В ужасе от этого зрелища они вошли внутрь, чтобы запретить такое святотатство. Но тут Дева Мария отделилась от изображения и отерла своим рукавом пот с лица жонглера.
И тогда монахи поняли, что не в праве осуждать того, кто со всей искренностью «улучшенного сердца» посвятил Богу то, что умел, то единственное, в чем состоял его талант, — развлекать людей в цирке.
При копировании материалов размещайте активную ссылку на www.huxley.media
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.
