КОРНИ И КРЫЛЬЯ с Борисом Бурдой: Александр Вертинский из Киева – артист, композитор, поэт и певец – кумир начала XX века (Часть I)

Такой интересный и важный не только в искусстве, но и в жизни общества жанр, как авторская песня, возник недавно, в середине ХХ века, но, разумеется, имеет предшественников. К их числу статья в энциклопедии относит жанр городского романса и песенное творчество одного-единственного человека, уроженца Киева. Стать предтечей целого жанра – многим ли это удавалось?

Судьба этого жанра, правда, была сложной и нелегкой, да и остается таковой. И с этим его основоположником – то же самое. Он родился незаконнорожденным, а дореволюционная Российская империя – это вам не современная Исландия, где вне брака рождаются два ребенка из трех. Это прочерк в метрике, до 1902 года – отсутствие прав на наследство, и всегда – снисходительное презрение окружающих, и то в лучшем случае.

Между тем, родители Александра Вертинского очень любили друг друга, и с удовольствием поженились бы, если бы имели такую возможность. Его отец был частным поверенным, который к тому же подрабатывал журналистикой, подписывая свои статьи псевдонимом «Граф Нивер» (НИколай ВЕРтинский). Мать, Евгения Скалацкая, была дочкой управителя городского дворянского собрания, и ее семья такой любви вне официальных рамок ей не простила – родители и знать о ней не хотели.

Отчего же его родители не поженились? Ведь они любили друг друга, стойко сносили общественное неприятие их союза; кроме сына, в этом союзе родилась еще и дочка Надя… Все было очень просто: Николай Вертинский уже был женат, а на все его просьбы о разводе, первая жена отвечала категорическим отказом. Просто чтобы отомстить.

Понятно, что при таких условиях жизни, третьего ребенка мать Вертинского рожать не захотела – сделала аборт и погибла от возникшего при нем заражения крови. Ненадолго пережил ее и отец. Через два года его нашли в бессознательном состоянии, в распахнутом пальто, лежащим ничком на могиле любимой женщины. После этого он почти мгновенно сгорел от того, что тогда называли «скоротечной чахоткой» – скорее всего, просто воспаления легких. На его похороны явилась толпа бедно одетых людей, оттеснила родню и коллег, отобрала гроб и понесла его до кладбища на руках. Это были его клиенты, дела которых он очень часто вел совершенно бесплатно. А его сын (вместе с сестрой, разумеется) в пять лет остался круглым сиротой.

Его взяла на воспитание старшая сестра матери, которая просто ненавидела его отца, называла его исключительно «негодяем», и к его сыну относившаяся не лучше – главным средством воспитания для нее была казацкая нагайка. Заодно она отдала его сестру на воспитание другим родственникам, а мальчику сказала, что сестра умерла – вы понимаете, зачем? Чтобы довести такие действия до их логического конца, мальчика следовало немедленно убить, но на такое тетушки не хватило. И результаты не замедлили сказаться.

Ребенок не только растет грубым, непочтительным и лживым – он доходит до прямых преступлений: начинает воровать.  Причем не просто тащит из кошельков медяки и продает на барахолке за гроши плохо лежащие домашние мелочи – этого ему уже мало. Его уличают в том, что он крадет деньги, оставленные паломниками на мощах Киево-Печерской лавры, а это уже не просто кража – это святотатство!

За это его немедленно вышибают с треском из прославленной Первой киевской гимназии, которую закончили Тарле, Сикорский, Тимофеев-Ресовский, Паустовский, Булгаков и еще многие знаменитости – два года назад он успешно сдал трудный экзамен, чтобы поступить в эту гимназию, но все пошло прахом. Его переводят в менее знаменитую Четвертую киевскую гимназию, но и там он не доучивается до конца. Боюсь, что даже в советских анкетах, которые ему явно приходилось заполнять, в графе «образование» он вынужден был писать «незаконченное среднее» …

От этой истории лучше не стало ни его поведение, ни теткино воспитание. В очередной раз, избитый нагайкой до бесчувствия, он бежит из дома. Ночует где придется – если не удастся снять дешевую койку, то бывает, что и в подъездах, и в скверах, лишь бы погода позволила. Он берется за любую подработку, чтобы не умереть от голода – служит и грузчиком, и продавцом, и корректором в типографии (значит, грамотности в гимназии все-таки поднабрался). Однажды устроился даже бухгалтером в гостиницу «Националь», но быстро был оттуда уволен «за неспособностью» – тут старательностью не отделаешься, тут знания нужны. Но у своих хозяев он вроде не воровал – может быть, просто не мог их ненавидеть…

Его уже и тогда влекла сцена, место, где он на виду – хоть церковь, хоть театр. Но его юношеская мечта участвовать в богослужении не осуществилась – на такого высокого и худого юношу церковную одежду, шитую по стандартным меркам, было очень трудно найти.

А с театром вышло еще хуже. Его взяли в статисты в известный в Киеве театр Соловцова и, благодаря высокому росту, поручили заметную роль мамлюка из личной охраны Наполеона, который должен приветствовать своего суверена возгласом «Император!». Но ведь у Вертинского всю жизнь не то чтобы были некоторые проблемы с произношением буквы «р» – он картавил просто фантастически, как редко бывает. Поэтому на первой же репетиции, после того, как он при виде Наполеона во всю мощь своего подросткового голоска прокричал: «Импеятой!», режиссер, с трудом отхохотавшись, просто снял его с роли.

После таких провалов – куда уж хуже! И действительно стало лучше – Вертинский познакомился с Софьей Зелинской, преподавательницей той самой Первой гимназии, из которой его с таким шумом выперли, близкой подругой его покойной матери, позже вышедшей замуж за Николая Луначарского, брата наркома просвещения. В ее салоне он пополняет ряд пробелов своего незаконченного среднего, знакомится с такими интересными людьми, как Натан Альтман, Марк Шагал, Казимир Малевич, Бенедикт Лившиц, Михаил Кузмин.

Закон сообщающихся сосудов неумолим – если кто-то сообщается с теми, чей уровень выше, его уровень растет. Уровень Вертинского дорос до того, что он сам начал писать в киевские газеты – поначалу театральные рецензии, потом декадентского характера рассказы. Растет не только его литературный уровень, но и его мнение о себе. Он уже не люмпен, он – вполне уважаемый коллегами литератор. А такому человеку не может не хотеться повысить свой уровень и свой статус.

 

 

В 1913 году он перебирается в Москву, надеясь сделать там литературную и театральную карьеру. С ним его сестра Надя – он наконец-то узнал, что она не умерла! Вертинский пытается поступить в МХАТ, но экзамены у него принимает сам Станиславский и бесповоротно ему отказывает – его тоже не устраивает произношение Вертинским буквы «р». Вертинский ищет другие пути закрепиться в актерском мире – сам в качестве режиссера ставит «Балаганчик» Блока, снимается в немом кино, где и знакомится с суперзвездой тех лет Иваном Мозжухиным.

Однако дорогу к успеху ему прокладывает не кино, а его первое же выступление на сцене театра миниатюр М. А. Арцыбушевой. Он выступает с номером достаточно оригинального жанра: на сцене пара танцует невероятно эротичный по тем временам танец – танго (угу, некоторые даже смотреть на танго стеснялись), а Вертинский стоит у кулисы и поет написанную им песенку, пародийно осмысляющую происходящее на сцене. Первое упоминание о нем в столичной прессе состояло всего из пяти слов – «остроумный и жеманный Александр Вертинский» – но уже подало ему определенные надежды.  Он пишет еще несколько подобных песенок, и они имеют успех. Растут и его гонорары – первым его актерским заработком были борщ и котлеты…

Кстати, сам себя он абсолютно не переоценивает. Когда на его концерт приходит известный пианист Игумнов, Вертинский поначалу просто отказывается выходить на сцену. А когда его все-таки уговорили и после концерта Игумнов зашел к нему за кулисы, он открыто спросил: «Зачем вообще пианист такого высокого класса, воспитанный на Бахе, Генделе и Шумане, слушает эту дилетантищину? Это что, издевательство?». Игумнов спокойно ответил ему, что, по его мнению, искусство двигают вперед именно дилетанты, не связанные никакими канонами. Думаю, что эти слова были для Вертинского достаточно важны.

Все в мире быстрее растет именно на границе, на стыках, на фронтире.

Вертинский балансировал на грани с откровенным кичем, но ухитрялся эту грань практически никогда не пересекать.

А вот, скажем, Игорь Северянин, который раз за разом сваливался за эту грань, причем совершенно не в ту сторону, в которую бы хотелось, именно за это Вертинского ненавидел и несколько позже заклеймил оскорбительным сонетом – посмотрите, если интересно, его текст. Видно, что Северянина действительно задело за живое…

Но творческим успехам Вертинского и его сестры начал угрожать страшный бич всей богемы того времени – кокаин. Он считался обычным лекарством, продавался в аптеках без всяких рецептов, баночка стоила пятьдесят копеек – и по тем временам не так дорого. Считалось, что это вполне нормальная, хотя и не полезная для здоровья привычка, вроде курения табака.  Помните, в одном из рассказов Конан Дойля, Уотсон говорит о Холмсе: «отравляет себя кокаином и табаком» – мол, привычка как привычка. То, что она, в отличие от табака, модифицирует поведение и затягивает человека в несуществующие миры, откуда нет возврата, большинство предающихся этой страсти просто еще не осознавало.

Вертинский вовремя заметил опасную черту, выглянув в окно своей квартиры – на расположенной ниже крыше соседнего здания уже валялась целая груда коричневых баночек от кокаина, для новой баночки уже и свободного места не оставалось. Он садится в трамвай и едет к врачу – вместе с ним на площадку вспрыгивает бронзовый памятник Пушкину и пытается всучить кондуктору старинный неходовой медяк, он видит это совершенно четко…

Врач четко объясняет ему, что вариантов осталось мало: или лечиться в специальной клинике три года, или бросить прямо сейчас, немедленно, резко и сразу, или потихоньку погибать, как героиня одной из самых беспросветных его песен, которую он напишет в ближайшем будущем, вот ее текст (возможно, ее слова принадлежат В. Агатову, автору текста «Шаланды, полные кефали», но некоторые это оспаривают). Начинается Первая мировая война, и это помогает принять решение – Вертинский идет добровольцем, работать в санитарном поезде. Простым санитаром – медицинского образования, как и прочего, у него нет.

Он внимательно наблюдал за операциями известного московского хирурга Холина и блистательно освоил перевязочную технику. О его перевязках ходили легенды. В конце службы, в 1916 году, в послужном списке этого санитара было 35 000 перевязок. Сам он позже рассказывал, что когда Господу Богу докладывали о человеческих делах, тот спросил: «Кто это такой? Ах, актер, бывший кокаинист? Ну, раз он актёр и тридцать пять тысяч перевязок сделал, помножьте всё это на миллион и верните ему в аплодисментах».

Он работает санитаром до получения ранения, и только после этого возвращается в столицу. С кокаином он успел справиться окончательно и навсегда, но сестру уберечь не смог – пока он был на фронте, Надя отравилась кокаином и умерла. Свои новые песни он начал исполнять уже в новом сценическом облике «Песенок Пьеро» – дебют этой программы состоялся в 1915 году в том же Театре миниатюр Арцыбушевой.

Сам Вертинской рассказывал, что такой облик родился у него в санитарном поезде, где он в числе прочего персонала участвовал в небольших «домашних концертах» для раненых, и он использовал этот облик, чтобы скрыть свое смущение и неуверенность перед зрителями.  Чуть позже он сменил его на облик «черного Пьеро» – вместо мертвенно-белого грима – черное домино на лице, а белый костюм сменило черное одеяние с белым платком на шее).

Песни Вертинского входят в моду, а упреки в пошлости и киче не превышают некой нормы – их помогает отвергать тонкая ирония, исповедальная искренность и возникающие практически в каждой его песне несколько строк исключительной точности и силы.

Он продолжает и свою карьеру в кино, но наибольшую услугу русскому кинематографу оказывает, скорее всего, тем, что приводит сниматься начинающую актрису Верочку, жену его фронтового знакомца, прапорщика Владимира Холодного. Та практически мгновенно становится суперзвездой русского немого кино. Сейчас в это не так легко поверить – попробуйте пересмотреть ее сохранившиеся фильмы и не удивляйтесь, если рассмеетесь: тогдашние условности актерской игры нам уже абсолютно чужды. Но тогда легионы поклонников бросались к ее ногам, и Вертинский был среди них.

Он посвятил Вере Холодной ряд своих лучших песен – «Лиловый негр», «Креольчик» и «Ваши пальцы пахнут ладаном»,
с которой вышла довольно нестандартная история. Реакция Веры на посвящение ей этой песни была откровенно возмущенной –
«Она же кончается смертью героини! Ты мне этого желаешь? Сними посвящение сейчас же!».

Стоило ли ей так сердиться, судите сами – вот текст. Если вспомнить дальнейшую судьбу кинозвезды, можно ненароком подумать, что и она была права, и Вертинский был прав, и песня, конечно, тоже.  А разговоры о прочих аспектах личных отношений Вертинского и Веры Холодной я поддерживать не стану. Скажу только, что о многих милых дамах, знакомых Вертинскому, велись подобные разговоры, и не всегда без повода…

А Вертинский выступал все успешнее, привлекал все больше публики, вот и его бенефис уже в Москве назначили. Дата этого бенефиса разделила жизнь Вертинского, и не его одного, на «до» и «после» – 25 октября 1917 года…

Читать часть II