ДВОЕМИРИЕ: лабиринты и големы Густаво Адольфо Беккера (Часть I)

Валериано Домингес Беккер. Густаво Адольфо Беккер. 1862

Густаво Адольфо Беккер (1836–1870) — это имя, к сожалению, не так хорошо знакомо украинскому читателю, как оно того заслуживает. Вместе с тем Беккер считается самым издаваемым испаноязычным автором после Мигеля Сервантеса. Этот факт говорит о многом, если учесть, что «Дон Кихот» является визитной карточкой всей испанской культуры.

 

РОМАНТИЧЕСКОЕ ДВОЕМИРИЕ

 

Современные люди практически поставили знак равенства между «быть» и «казаться». Реальность социальных сетей, компьютерных игр, медийных технологий и образов — это больше не альтернативная или параллельная реальность, а обыденная реальность, в которой мы живем. Она не только создана нашим воображением, но и непостижима без использования воображения как инструмента познания.

Но так было не всегда. Виртуализация культуры происходила постепенно, двигаясь в направлении «от вселенной Гуттенберга» к «вселенной Цукерберга». И именно романтики на определенном этапе культурного развития во многом способствовали легализации двоемирия. Они реабилитировали и уравнивали в правах внутреннее и внешнее, сакральное и профанное, воображаемое и реальное. Все это мы можем найти и у последнего испанского романтика — Густаво Адольфо Беккера. 

Периодом наибольшего расцвета романтизма считается первая четверть XIX века. Ко второй его половине маятник европейской культуры воспроизвел очередной «классический» цикл — основным творческим методом стал суровый «критический реализм». Вот в эту эпоху торжествующей материальности и рациональности и продолжал творить Беккер. Однако его взгляд на человека и мир резко контрастирует с общим умонастроением эпохи.

Внутри человека он обнаруживает параллельный мир — огромный, сложный и неисчерпаемый. Человек обречен на двоемирие, его бытие принадлежит одновременно двум мирам. «Я желаю посвятить себя немного окружающему меня миру, дабы, освободившись до конца, отвести глаза от того другого мира, который переполняет меня изнутри», — говорит Беккер. Вслед за Новалисом, Гофманом и Гейне, на которых он ориентировался и в которых видел своих единомышленников, Беккер стремится показать, что воображаемое, представляемое не менее, а иногда и более значимо, чем реальность.

 

ДЕМИУРГ В ТВОЕЙ ГОЛОВЕ

 

Интересно, что эти интуиции не исчезли из европейского культурного дискурса вместе с последними романтиками, а продолжили жить в постструктуралистских концепциях Imaginaire (Воображаемого) Жака Лакана и Жиля Делеза.

При этом у Беккера воображение предстает как источник демиургических энергий, а он сам как Демиург, творящий силой воображения новый мир и новых «чудных созданий». В «Многоголосом вступлении» содержится немало отсылок к библейскому мифу о творении, Древе познания, о грехопадении и непослушании творений Божьих: «непокорные детища моего воображения», «они есть неведомая причина для познаний», «идите и живите той единственной жизнью, которую я вам могу даровать».

Беккер — творец, способный вызвать из небытия этих странных созданий и снова приговорить их на небытие. Он может произнести fiat lux (да будет свет!) и отделить свет от тьмы. Еще со времен «пиров» Платона творчество в европейской культуре трактовалось довольно широко: это «все, что вызывает переход из небытия в бытие… следовательно, со­здание любых произведений искусства и ремесла можно назвать твор­чеством, а всех создателей — творцами».

Представления Беккера о демиургической природе художественного творчества перебрасывают мостик и к символистам, которые вот-вот ворвутся в европейскую культуру рубежа веков. У них жизнетворческие интенции, представления о поэте-демиурге станут не только предметом поэтической рефлексии, но и основой поведенческих стратегий.

И здесь также неизбежно возникает «перекличка» между романтизмом Беккера и экспрессионизмом, в свою очередь пересматривавшим взаимоотношения искусства и реальности.

 

ГОЛЕМ И ТВОРЯЩЕЕ СЛОВО

 

В культовом экспрессионистском романе «Голем» (1914 г.) Густава Майринка амбивалентность демиургического начала, явленная им в паре раввин — голем значительно усложняется. В дальнейшем развитие представлений о двоемирии и «раздробленность» личности в культуре ХХ века приведет не только к романтической тоске по утраченной цельности. Оно вызовет к жизни повышенный интерес к экзотическим духовным практикам, создание новых знаковых систем и форм искусства, разрушающих привычные способы обозначения действительности.

Сегодня мы понимаем, что «жизнь на задворках сознания», описанная Беккером может быть источником не только удивительных открытий, но и новых угроз. Клонирование и искусственный интеллект вновь воскрешают интерес к «големам», которые мы силою воображения вызываем к жизни и с помощью слов наделяем плотью.

В Псалме 139:16 и талмудической традиции слово «голем» имеет негативные коннотации, это, по сути, недоносок, недовоплощенная заготовка под будущего человека, некая эмбрионическая субстанция. Это очень напоминает бесформенное «нечто», рождающееся у Беккера в «таинственном святилище головы».

В самых темных углах его мозга дремлют нагие, сбившиеся в тесную кучу причудливые детища его фантазии. Они жаждут лишь одного — вырваться наружу, облечься в плоть и явиться миру. Но что же может оживить безжизненного голема, дремлющего в воображении романтика-Демиурга? Согласно средневековым легендам, в рот голема помещалась бумага с написанным на ней таинственным словом и — он оживал! Если же записку вынимали, он возвращался в первоначальное, безжизненное состояние.

Не будем забывать, что и в Евангелии «слово стало плотью» и «источником жизни». Очень важной и, пожалуй, ключевой у Беккера представляется следующая идея: «Между миром мысли и миром формы существует пропасть, преодолеть которую может только слово». То есть сотворенное воображением художника облекается в слово так же, как Адам и Ева в плоть. 

 

МИР КАК ТЕКСТ

 

Но слово у Беккера — не просто «преодоление небытия» и непременное условие бытия, оно и есть само бытие. Отсюда уже рукой подать до постмодернистского представления о мире как тексте, концептуально оформленном в ХХ веке французским философом Жаком Дерридой.

В ХХІ век человечество вступило под знаком «тотальности текста». Неслучайно Жак Лакан уподоблял структуру бессознательного языковой структуре, а Мишель Фуко переносил лингвистические приемы и понятия на область истории. И неслучайно, вслед за талмудистскими мудрецами, писатель-авангардист Хорхе Луис Борхес считал, что если Вселенная — это Книга или рассказанная кем-то История, то чтение — это единственный адекватный миру способ познания.

Жизнь и литература — структурно и сюжетно устроены одинаково, так же как судьбы реальных людей и мифо-литературных персонажей, таких как Одиссей, Ясон, Эней или Один. Путешествие в жизненном или книжном лабиринте — это всегда путь, на котором происходит обретение личной судьбы и подлинного Я. Это хорошо показал Владимир Топоров в своей замечательной книге «Эней — человек судьбы». Метафизический смысл приключений в мифо-поэтическом «лабиринте судьбы» в том, что отправляется в приключение недовоплощенный, незаконченный человек, а возвращается — завершенная состоявшееся Личность. И на этом пути формирующая, творящая роль Книги и Слова — решающая.

Судьба самого Густаво Адольфо Беккера — прекрасное тому подтверждение. При жизни писатель не снискал большой известности. Знаменитым он сделался уже посмертно — благодаря своим книгам. Истории, вызванные к жизни его воображением, повлияли не только на испанских писателей «поколения 1898 года» и «поколения 1927 года». Его слово продолжает влиять на все человечество в веке ХХІ.

 

Читать часть II