ФИЛОСОФСКОЕ ЭССЕ: найдется ли место Дон Кихоту в современном мире

Ильяс Файзуллин. Великий безумец, 2009

 

Некоторые размышления, связанные с незабвенной персоной достойного Дон Кихота из Ламанчи, которые направлены на то, чтобы сделать несчастного читателя еще и безутешным

 

ИДЕЯ И КАТЕГОРИАЛЬНЫЙ КАРКАС РОМАНА

 

Тема Дон Кихота похожа на тему самой культуры. В какой-то мере даже можно проследить становление европейской культуры последних четырехсот лет по тому, как каждый век усваивал и интерпретировал роман Сервантеса.

Этот роман представляется для меня интересным с философской точки зрения по причине того, что писателю удалось весело и незатейливо проявить и ясно изобразить структуру жизненного мира человека и особенности его горизонта. Дело в том, что Сервантес преображает искреннюю убежденность героя в идею, несинхронную времени, в котором он действует.

Дон Кихот становится рыцарем в тот период, когда рыцарство уже ушло. Но и этого мало, идальго представляет собой героя, и это я постараюсь показать, который не может быть синхронным любому другому времени. Сама эта несинхронность задумана для того, чтобы проявить неуместность и нелепость поведения в конкретных ситуациях, но и тем самым достигается другая важная цель, а именно: писателю удается очертить границы присутствия странствующего рыцаря (человека) в мире.

Веселый и насмешливый роман представляется мне как универсальная модель жизненного мира. Эта модель проявляется главным образом через идею видимости. Дон Кихоту постоянно «кажется» нечто, чего нет «на самом деле». Это «кажется», все эти великаны и волшебники — на самом деле точки пересечения одного мира (вымысла) и другого мира (реальности).

Но оказывается, что эти два мира соотносятся друг с другом не как истина и ложь, а как, пользуясь выражением Гегеля, отрицание реальности и отрицание отрицания реальности. Устройство механизма этой видимости демонстрирует, с одной стороны, границы мира, а с другой — форму перехода или даже трансформацию одного мира в другой.

Дон Кихот очерчен в своем жизненном мире, и именно это самое замечательное. Но как можно добиться того, чтобы целостно проявить жизненный мира человека? Следует поместить его, отвечает Сервантес, в другой мир, где контексты и ценности функционируют по-иному.

Так возникает необходимый смысловой контраст, который через героя позволяет обнаружить нечто поистине универсальное, да, нечто человеческое. Рискуя обобщить и забегая вперед, скажу, что роман Сервантеса изображает человеческое как человеческое в мире, с его исторической соотнесенностью и горизонтом.  

По этому пути я и собираюсь двигаться. Те обычные темы, которые в романе представляются очевидными, то есть такими, что не требуют интерпретации, для меня будут предметными полями для прояснения. Стало быть, темы мира, странствия, рыцарства и видимости будут неким категориальным каркасом, опираясь на который я попробую собрать некоторую модель жизненного мира.     

 

#МИР

 

В решимости героя изменить мир определено уже многое. Прежде всего перед нами выступает сам мир. Но каковы могут быть отношения человека и мира? Ведь речь идет не о том, чтобы изменить среду, окружение или нечто, что доступно для воздействия. Речь идет о мире. Мир — это нечто целое, это всегда то, в чем и где мы есть.

 

Мы находимся и находим себя в мире, следовательно, мир нам дается из себя самого, а его границы от нас скрыты. В этом смысле мир для нас — нечто данное, но в то же время не имеющее конца

 

Тем не менее мир «для нас» конструируется не от «ближнего» к «отдаленному», не от моего дома к другой улице, другому району, стране, а наоборот — от моего мира (от его горизонта) к моей стране, улице, району, дому. То, что дальше, то слишком близко для того, чтобы его разглядеть.

Ближний горизонт и делает дальний мир возможным. Мы живем в мире, но мир не далеко, он не абстрактен, он — это  множественные переливания направлений, которые не совпадают с тем, как мы размечаем расстояние внутри мира. То, что далеко и почти не воспринимаемо, становясь воображаемым, и превращается в наше, в мое, в то, что «во мне», в то, что ближе, чем близкое для меня на расстоянии. 

Гуссерль открыл нам, что прежде всего нам дается горизонт. Предельное мира и придает миру контуры «близко» и «далеко», а это значит, что горизонт сначала находится вне расстояния, до расстояния. Горизонт и определяет возможность проявиться расстоянию (удалению и приближению).

Дон Кихот близок как раз к мировому. Мировое зло и мировая несправедливость являются частью его мира. Таким образом, Дон Кихот встречается не с ситуативной несправедливостью, а с проявлением мировой несправедливости. Он намерен искоренить зло посредством помощи разным людям в конкретных ситуациях. Поле его битвы — это сам мир, хотя он и конкретизируется через Испанию XVI века.  

Встреча с бесконечным миром, который всегда до начала действия, а также за самим происходящим, оголяет безумного храбреца в его самонадеянности и слабости, но она также и делает возможным обнаружение в нем самом человека, его идею, желание изменить мир. Потому это нечто чрезвычайно конкретное.

Желание изменить мир имеет отношение к самой структуре мира, да, к самой ее идее. Мир же не таков, каким он должен быть. В этом «должен быть» речь идет об устройстве мира, но и об устройстве мира.   

 

#CТРАНСТВУЮЩИЙ…

 

Желание изменить мир вынуждает героя «определить» свое присутствие в этом мире. Присутствие в мире, которое направлено на изменение мира, может лежать лишь через путь, на который следует отважиться. Таким образом, для того чтобы изменить бесконечный мир, следует отважиться на конечный (человеческий) путь, проходя который, согласно судьбе, герой творит события исходя из возникающих ситуаций.

Но куда направлен этот путь? Какова цель этого пути?

Конечная цель этого пути и есть сам мир, поскольку решимость идальго направлена именно на его изменение. Путь, который определяется самим миром, зовется странствием. Странствия определяются не длиной пути или конечной целью, а возникающими событиями, которые появляются в результате ситуаций.

Странствие — это, таким образом, путь человека в мире. Странствие, как уже было сказано, не имеет цели, в отличие от путешествия, например. Странствие также можно определить как безразличие к расстоянию.

 

Странник, будучи безразличным к цели, открыт к ситуациям. Цель не определяет его, он не охвачен ею

 

Поскольку же мир бесконечен, а странствие конечно, то возникает безразличие к количеству пройденного пути. Итак, странствующий странствует. Древнегреческое πλανήτης значит странник. Первоначально это слово обозначало стадо овец, которое сбилось с пути — блуждающее стадо. Позже греки так называли звезды, которые разбрелись, словно стадо, по ночному небу.

Странствовать — значит сбиться с пути, блуждать. Блуждать же — значит двигаться неведомо куда. Но в странствии остается еще пафос от ожидания необычных событий, приключений. Когда этот пафос стихает, то странник становится просто скитальцем.

Скитание — это путь, который связан уже с местом, а не с событием. Скитание мы определим уже не лишь безразличием к расстоянию, но и безразличием к ситуациям. Перемещение по миру скитальца — это просто ход.

Но наш герой — все-таки странник, то есть человек, который блуждает по миру в поисках приключений.

 

 

#…РЫЦАРЬ

 

Рыцари — это сословие всадников, а кодекс рыцаря — это не просто совокупность этических установок, это инструкция для изменения мира. В рыцарском кодексе личное и всеобщее закреплено в необходимости действия по улучшению мира.

Рыцарь немыслим в век огнестрельного оружия. Ведь быть рыцарем — значит встречаться с опасностью глаза в глаза. Храбрость и мужество для рыцаря — это добродетели, а не лишь свойства для эффективного ведения боевых действий. Рыцарь должен смотреть в глаза своему противнику, торжествовать при его ниспровержении. Следовательно, для рыцаря речь идет о демонстрации принципов в бою, а не лишь об уничтожении врага. Для рыцаря цель схватки и сама схватка едины.

Цель сражения уже в самом рыцаре, ведь он и есть воплощение ценности, за которую он сражается.

Рыцарь, таким образом, — это действующий философ—идеалист. Он проявляет идеальное в реальном действием, ставя на кон наиважнейшее, — нет, не жизнь — честь. Сражение рыцаря всегда наполнено благородной яростью. Цель рыцаря состоит в не рациональном и планомерном истреблении врага, хотя это и было бы более эффективно с точки зрения достижения победы, нет, его цель — это демонстрация принципов посредством победы.

Враг тут — лишь средство, а победа над ним — это не личная победа, а победа добра над злом, поэтому часто рыцарь щадит поверженного врага. Для него цель достигнута, добро восторжествовало, и смерть врага уже не требуется, и даже наоборот, рыцарь, сохраняя жизнь врагу, проявляет еще одну добродетель — милость.

Современные войны ведутся уже не яростно, без пафоса. Это просто рутина по умерщвлению тел врага — тягостная, безжалостно рациональная утилизация живой силы. Война перестала вызывать интерес.

 

Рыцари не нужны не потому, что они смешны и нелепы, а потому, что они неэффективны (будь проклято это слово!)

 

#ВЕТРЯНЫЕ МЕЛЬНИЦЫ (ВИДИМОСТЬ)

 

Дон Кихот — это странствующий рыцарь. Дон Кихот охвачен идеей. Идея определяет то, как он воспринимает реальность. Санчо Панса призван прочертить контуры идеи (границы мира), которой охвачен его хозяин. Но временами и он сам попадает под ее чары. Но каков мир «на самом деле» — в этом вопрос. Чем отличается иллюзия от реальности? Что реально?

Странствующий рыцарь, решивший добыть славу искореняя зло в мире, демонстрирует такую интерпретацию происходящего, которая соответствует логике противостояния зла и добра в рыцарских романах. Литературный вымысел становится для Дон Кихота воспринимаемой реальностью. Поэтому возвышенная бескомпромиссность сочетается у него с сумасбродной доблестью.

Таким образом, тут встречаются две логики мира — логика происходящего и логика вымысла. Вымысел, который толкуется Дон Кихотом как реальность, сам становится реальностью. Новая реальность, соответственно, вытесняет из собственной структуры нечто нереальное, собственно иллюзию. Дон Кихот — это борец против иллюзий, против видимости мира (против лжи).

Как можно изгнать иллюзию из мира?

Это можно сделать лишь одним способом — сделать иллюзию реальной. В видимости мира мир лишь кажется миром и поэтому как мир он отрицается, но все же, поскольку кажется именно мир, то он и не исчезает в этой кажимости. Видимость мира — это отрицательность мира, где отрицание отрицает мир, а мир сохраняется в своей ничтожности лишь как то, что отрицается.                 

Гегель превосходно удерживает это движение мысли. «Бытие или суть видимости имеет внутреннюю двойственность. Она и отрицает, и полагает отрицание. Она утвердительна своим отрицанием. В видимости нам кажется что-либо. Нам кажется бытие, и в этой кажимости сохраняется ничтожность бытия, но его полнота потеряна и стала уже положительной и полноценной лишь как отрицательность. Видимость — и это, и не это». Мир — и это, и не это. Иллюзии реальны, хотя бы как отрицание бытия.

Итак, Дон Кихот — это прежде всего человек, который избрал себе (новое) имя, став Дон Кихотом, далее, это человек, который избрал себе (другую) судьбу, став странствующим рыцарем, и наконец, Дон Кихот — это человек, открывший нам видимость (границы) мира. Оказалось, что иллюзии имеют также реальность, а реальность необходимо несет в себе видимость. В видимости отрицается бытие, а в реальности же отрицается отрицание бытия.  

 

Рыцарь в рыцарское время обретает славу, рыцарь же во время падения рыцарства остается, будучи изолированным своей верой в идеалы, одиноким сумасшедшим. Один и тот же человек в одно время может прославляться как герой, а в другое — порицаться как преступник или высмеиваться как сумасшедший. Видимость мира — это не заблуждение ума, а козни времени. После того как вечность отступила из европейского мира, время начало свою игру онтологий

 

ГРУСТНОЕ ПРИЛОЖЕНИЕ…

 

В нашем мире Дон Кихот был бы равнодушным. В нашем мире глупость не ниже ума, жадность не ниже щедрости, истина не выше лжи.

Может ли кто-либо в наше время сражаться с ветряными мельницами? Почему бы и нет! Но какая разница! Будет ли он нелеп? Ни в коем случае. Нелепый или наивный, сумасшедший или романтик — все эти понятия и оценки не имеют больше значения, ведь уже не существует более стабильной ценностной иерархии, а значит, не существует более исходных ценностных ориентиров, опираясь на которые можно было бы осуждать или восхвалять.

Современный «мир» — это расползающиеся фрагменты былых ценностных структур. В современном мире Дон Кихот может предстать разве что сумасшедшим стариком, который угрожает зеркальной витрине и которого снимает на телефон какой-нибудь подросток для своего TikTok-ролика под безразличные, хрюкающие насмешки толпы.

Его образ уже никого не способен смешить или изобличать, поскольку само изобличение более невозможно. Мир потерял глубину. Осталось каждому сходить с ума по-своему, в своем мирке, полагаясь лишь на себя. Отныне мы можем лишь взаимодействовать (коммуницировать). Коммуникация — это броуновское брожение (иногда что-то выбраживает).

Конечно, никакого мира больше нет, его горизонты посечены, его структура — это свалка потерявшихся вещей. События уже ни к чему не отсылают, они, словно мыльные пузыри, — витают и лопаются. В этом мире-свалке возможно все — и герои, и злодеи, а также целые микромиры, возможны также и трагедии, и драмы, — но это все остается само в себе.

Может быть, чистый, наивный и романтический мир Дон Кихота уступил миру иронии и здравого смысла Санчо Пансы? Может быть, что мир оголтелого утилитаризма, присыпанный доброй щепоткой цинизма, и задает смысловые горизонты в нашем мыльном пузыре?

 

---

При копировании материалов размещайте активную ссылку на www.huxley.media