КОНКУРС ФАНТАСТИЧЕСКОГО РАССКАЗА «КИБЕРИАДА-2021»: «ВНАЧАЛЕ»

Всеволод Швайба. Внутренние дворы III. 2020

 

Редакция Huxley продолжает международный конкурс фантастического рассказа, и сегодня мы публикуем очередное произведение из отобранных для участия в конкурсе «Кибериада-2021»

УСЛОВИЯ КОНКУРСА:

• Принимаются рассказы на русском языке объемом до 22000 знаков с пробелами
• К участию в конкурсе допускаются ранее не публиковавшиеся рассказы
• Рассказы не рецензируются
• От одного автора принимается один рассказ
• Страна проживания автора значения не имеет
• Рассказы проходят предварительный отбор редакцией на соответствие правилам
• Выбор победителей осуществляет открытое жюри
• Кроме рассказа, победившего в конкурсе, к печати могут быть отобраны произведения других авторов

• Прием рассказов продолжается до 01.11.2021
• Результаты будут объявлены 15.01.2022

Рассказы отправляйте на почту editor@huxley.media

 

---

Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно.

от Матфея 6:6

 

Предисловие

 

Чтобы жить дружно, нам пришлось разъехаться. И оно того стоило. Меня вполне устраивала маленькая страна на Ближнем Востоке, особенно гостеприимная к репатриантам, музыкантам, математикам и котам. Жена часто звонила, и я часто отвечал. Мы обменивались фотографиями и поцелуями, но где-то в глубине души приучали себя к мысли, что пролив между материками увеличивается. И не факт, что когда-нибудь после удастся его переплыть. 

Не люблю свадеб и похорон из-за массовки. И теперь я был предоставлен сам себе в приморском городе, наполненном людьми, втягивающими в себя влажный плотный воздух с искренностью рыб, выброшенных на берег. Прогуливаясь по узкой набережной — желтые камни и аквамариновый прибой, — я напряженно обдумывал одну только мысль.

Мимо пробегали потные люди, надеющиеся, что здоровый образ жизни им поможет. Лица напряжены, глаза смотрят внутрь. Но их мысли не шли ни в какое сравнение с моими. Потому что я владел тайной. Самой настоящей тайной — знанием, которым на всей земле обладал я один и никто больше. Тайна украшала мою жизнь, все остальное в сравнении с ней не имело никакого значения. Я был не против поделиться ею с миром, но боялся, что мысль изреченная превратится в повод для самоутверждения людей недостойных. 

 

Тайна

 

Воображая себя перед аудиторией, глядя в глаза слушателям, я говорил:

Язык — сложная информационная система. Вначале медленная генетическая эволюция с пользой изменила форму гортани древних гоминид. Они научились артикулировать разнообразные звуки, а не только рычать и выть. Стали давать имена вещам и явлениям окружающего мира. Увеличивался и усложнялся мозг.

В сети нервных клеток хомо сапиенс сформировалось нечто совершенно новое. Возникли связи нейронов, определяющие под одним заголовком — скажем, «корова» — множество образов всех конкретных коров и их характерных черт. Умение создать сводный мысленный образ из отдельных предметных фрагментов породило абстрактное мышление. В природе не найти абстрактной коровы, символом которой в мозге может быть и метафора «пакет молока». 

Мозг начал оперировать не одиночными фрагментами знаний, присоединяя их в одну мысль наподобие вагонов поезда, а блоками со многими связями, что сделало систему очень гибкой. 

Структура мозга одинакова у всех сапиенсов — следовательно, и структура языка основана на единых принципах. Мне удалось обнаружить универсальный закон, которому подчиняется большинство известных словарей. Выглядит так, будто слова формировались по закону распространения вирусной инфекции — от достигнутого уровня «заражения». Их эволюция шла по принципу случайного марковского процесса. Этап за этапом усложняется словарь, и вместе с ним — система ассоциативных связей нейронов. Теория предсказывает, что таких этапов было четыре.

Первая когнитивная революция случилась примерно семьдесят тысяч лет назад. Внешне все выглядело так, будто некрупное человекообразное существо, бродившее по саванне и занимавшее скромную нишу в пищевой цепочке, в исторически короткий срок радикально изменило модель поведения. Обретя нечто, сапиенсы превратились в грозную силу, которая смела других представителей человекообразных. Этим «нечто» был мозг, снабженный развитой памятью и способностью моделировать реальность. Сознание обрело виртуальный образ нашего «я» — собеседника, помогающего во внутреннем диалоге складывать истории о том, чего не существует, а значит — планировать.

Коэволюция нейронных сетей в отдельных головах невозможна без инструмента, позволяющего передавать знания и навыки, — то есть языка. Человек создавал язык, а язык создавал человека. Фенотипом, внешним проявлением нового ментального качества стало объединение сапиенсов в большие иерархические группы, способные к коллективному мышлению, коллективным действиям и передаче знаний по наследству. С этого момента медленная дарвиновская, генная эволюция сменилась быстрой ламарковской, с накоплением.  

Можно сказать, что в ходе эволюции нейронная сеть сапиенсов претерпела когнитивный фазовый переход, механизм которого пока что неясен. Мозг обрел новое качество за счет наращивания структурной сложности. Возникает вопрос — есть ли предпосылки для дальнейшего усложнения мозга, перехода к более высоким уровням абстракции и более развитому сознанию с учетом того, что мозг не может стать бесконечно большим или неограниченно наращивать число связей между нейронами?

Вопросы, которые я хочу обсудить с вами: что означают для человечества эти ограничения? Как может выглядеть новая когнитивная революция? Возможна ли метафилософия? Как будет выглядеть общество, управляемое сознанием высшего порядка?..   

Здоровый потный дядька, пробегая, задел меня плечом, оставив на руке неприятное мокрое пятно, которое я стер салфеткой. Мой внутренний диалог прервался, я огляделся и зашагал к дому.

 

Философ

 

Что мне было делать? С кем поговорить? Как убедиться, что я не обманываюсь? Я обратился за советом к знакомому, который преподает философию в Иерусалимском университете, и Майк — как мы называли его в юности — жестко раскритиковал мои построения, сказав, что наука — лишь финальный шаг в понимании природы. До нее должна отработать философия. Язык же — система столь сложная, что философы и по сей день не составили мнения о его месте в мироздании. Он советовал познакомиться с работами структуралистов XX века и сказал, что писать какие-либо формулы — преждевременно. 

— Тем не менее мы применяем нейронные сети для моделирования когнитивных возможностей мозга!

— Да, вы применяете. Но, во-первых, ваши искусственные сети притащили мертвеца — поскольку они только подражают работе мозга в поиске закономерностей. А во-вторых, сеть для ее создателя — это лишь огромное число параметров, которые она сама подобрала для решения той конкретной задачи, которой ее обучали. И выглядит все так, как если бы вы получили набор должностных обязанностей обслуживающего персонала, но понять, что и как он обслуживает — не можете. Душа коллектива нейронов находится за пределами совокупности должностных обязанностей каждого из них. 

— Не так пессимистично, Майк. Если говорить о научном подходе, моя теория показывает, как формировался развитый словарь и определяет общие требования к когнитивной системе его породившей. К тому же она воспроизводит известный психологам экспериментальный закон Миллера. Философия языка — вопрос сложный. Но, поскольку наша совесть разговаривает с нами на естественном языке, а он — продукт коллективного творчества, то, думаю, логично искать истоки языка не в отдельных головах, а в пограничном слое индивидуального с коллективным бессознательным, по Юнгу.

— Тем не менее, — говорит Майк, — я уверен, что пока не наступило время ясного понимания взаимоотношения языка, мозга и социума — в том числе из-за ограничений самого языка, которым мы пользуемся, — хотя бы это был язык математики.

— Ну хорошо, что же мне делать? Я уже удостоился озарения и обнаружил возможность протянуть ниточку от статистики языка к устройству коллективной нейронной сети человечества. И теперь хотел бы найти описание фазовых переходов сознания, убедительное с точки зрения обычной науки.

Майк мне и говорит: 

— Может быть, наш разговор окажется для тебя не совсем бесполезным. Мои знакомые из Техниона в Хайфе проводят опыты по, так сказать, целенаправленному озарению. Они берут людей, которые долго бьются над какой-либо задачей, и помещают их в условия, когда всякая связь мозга с внешним миром максимально заблокирована. Если озарение — это артефакт работы самого мозга или подсказка свыше, не связанная с нашими органами чувств, то, возможно, мозг, освобожденный от внешнего влияния, сможет лучше справиться с задачей.

 

В саркофаге

 

Так я попал в лабораторию, где в просторном зале, опутанный проводами, как в наивном голливудском фильме, стоял саркофаг. По сути, это был небольшой бассейн с герметичной крышкой, погружаясь в который человек ничего не видел, не слышал, не чувствовал силы тяжести, теряя ориентацию в пространстве. Через особый клапан нагнеталась смесь, пригодная для дыхания, и вот в таком состоянии поплавка, чем-то напоминающем капсулы фильма «Матрица», человек должен был дожидаться видений, которые произведет его мозг, свободный от внешних воздействий. На голову надевалась легкая шапочка, и данные об электрической активности мозга снимались с ее помощью. 

Настроение у меня было паршивое, так как накануне я получил письмо от жены, в котором говорилось, что ее мучает перманентная бессонница. Мы принимали решение сообща, но я понимал, что смысл жизни большинства женщин в том, чтобы создать семью и сделать из нее предмет повседневной заботы и поклонения. Можно быть недовольной поступками детей или мужа, ругать судьбу и произносить долгие монологи о том, кто прав и кто виноват. Но если женщина лишается этого стержня, выходит прилагательное без существительного, и монолог обессмысливается. Я все еще чувствовал себя ответственным, часовым, ушедшим с поста в самоволку.

Влажный пол вокруг саркофага был подсвечен. Чуть поодаль стояли стойки с оборудованием. Левее была установлена ширма для подготовки испытателя, решившегося на эксперимент. Вокруг, переговариваясь, суетилась обслуга в стандартной голубой форме. Ребята и девушки поглядывали на меня с интересом… Я подумал, что с предыдущими испытуемыми могли происходить разные вещи, и теперь они гадают, что ждет этого уже немолодого джентльмена? 

Эли Голдберг — руководивший экспериментами седой профессор со спортивной выправкой, ободряюще похлопал меня по спине: 

— Не нервничайте, Иген. Все будет хорошо, — сказал он. — Кстати, а чего вы ожидаете от эксперимента?

— Если верить моей теории, то в условиях, благоприятствующих свободным ассоциациям, я могу найти «недостающее звено»… этой моей теории, — ответил я с улыбкой.

— Иген, — говорит Эли, — не знаю, что вы там ищете, но для «свободных ассоциаций» условия у вас будут идеальными. Вы должны знать, что ваша «предметная» память зафиксирует не все события активности мозга в саркофаге. Мы ведем запись, и после сеанса сможем расшифровать ее, частично превратив электрические сигналы в привычные образы. Их толкование — ваше дело.

Я подписал бумаги, переоделся, с усилием перелез через бортик и погрузился в тепловатую воду. Погружаясь, спросил Эли насчет тревожной кнопки — мало ли что — но он сказал, что я могу быть уверен, — если мне что-то будет угрожать, эксперимент немедленно прервут. Лукавая улыбка, пожелание приятного времяпровождения — и крышка саркофага тяжело опустилась на изолирующий шов. 

Стало невероятно тихо и как будто душновато. Затем я успокоился, задышал ровнее и постарался поговорить со своим «я». Облачками проплыла череда мыслей о том, что со мной ничего плохого не будет, полежу — и все. Временами накатывали безотчетные панические волны клаустрофобии, и в эти моменты мне хотелось увидеть дневной свет и вдохнуть полной грудью. 

Я был не в состоянии удержать ни одну мысль из тех, что вспыхивали во мне. Они приходили из ниоткуда и растворялись где-то за пределами моего внимания. Ощущение внешнего времени исчезло. Потом будто мелькнула тень. Птица? Господи, какая тут птица? Сон и не сон — прозрачная вода и серый песок, мохнатых водорослей полоса. Бессонница, Гомер, тугие паруса. Потом я маленький, и мама читает мне книжку в летнем парке на скамейке. Чувство полного счастья. Пульс задает ритм. Где шаг, там два, за окном синева насквозь мерзлой зари и узор на окне, и ты: так близка и так далека. Две ладошки — цветы, стебелек — рука. Потом меня гладят по голове и приговаривают: «А реснички, как бабочки…»

Послышался шелест дождя, запах прелых листьев, шлепанье капель по лужам. В последнее время я часто думал о своем возрасте. О том, что многое теперь становится считанным, и что мы в конце концов уходим, узнав о мире не так много.   

А что если мой виртуальный собеседник — Бог? Есть столько всего, в чем я не могу признаться и себе. Но ему не требуется слов — ведь он всеведущий. 

В моей теории не было места эмоциями. Но теперь, в этом ящике, я стал исповедоваться перед невидимым, всезнающим собеседником, о котором ничего не знал. Оглядываясь на свою жизнь, я находил немало поводов, чтобы верховное существо — или, быть может, демон нравственности внутри меня — попросту отказали мне в диалоге. Мое прошлое выглядело сомнительным. Но кто ставил его под сомнение? Если я всегда знал, как надо и как не надо поступать, отчего я не следовал голосу, который нашептывал «истину»? Но тогда какому голосу я следовал? Что, в моей голове был и третий, кто диктовал свою волю нам обоим? 

Тут только и оценишь идею Христа о любви как ответе на все вопросы. Любовь — это и доверие, и понимание, и прощение. И если в арамейском языке были те же ассоциации, то Нагорная проповедь указывала модель поведения, объединяющую людей. Но было там одно словцо — лишнее, однако неслучайное. И оно все портило.

Вторая заповедь: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя». Да в том-то и дело, что если уж возлюбил себя, то на ближнего сил может и не хватить. Если бы Он сказал «больше, чем самого себя», но Он так не сказал. Мужчина и женщина по-разному понимают смысл жизни. И вот, женщина, возлюбив себя, сможет ли чем-то поделиться с мужем? И наоборот. Оба будут стремиться к счастью, но обретут хаос. Или проведут границу, вначале незаметную, но постепенно превращающуюся в разлом. 

В конечном счете все держится на вере — мораль, деньги, право. Вера в придуманные нами истории способна стать частью общего бытия. И если я верю, что он верит, что я верю, — идеи будут жить как часть коллективного сознания, управляя нами, подавляя инстинкт самосохранения в пользу группы или семьи. 

Идя по лабиринту, высеченному в пещере, я надеялся найти выход. На едва освещенных стенках просматривались примитивные рисунки, какие-то схемы. На каменистом полу сидели люди. Одни занимались детьми, другие что-то царапали на стене, иные обтесывали камешки, придавая им забавную форму. В тот момент, когда я проходил мимо, они поднимали головы, некоторые вставали и шли за мной. Я разглядывал стены — и они разглядывали. Временами возникали развилки, и нужно было решить, куда идти.

Гул толпы, иногда одобрительный, иногда осуждающий, держал меня в напряжении. Вдруг он стих. Оглянулся — вокруг никого. Меня качнуло, и я ухватился за стенку. На ощупь она была мокрой и ненадежной. Тихо и сыро, капли в глубине лабиринта отбивают ритм: бом, бом, бом. Где-то рядом твердь мягко ухнула вниз. Постепенно тут и там стали формироваться отсвечивающие поверхности, похожие на зеркала. В них многократно отражались люди, что шли за мной, их глаза смотрели выжидающе.

Я вспомнил Лебона: толпа способна воспринимать только образы… чудесное и легендарное воспринимается лучше, чем логичное и рациональное… толпа предана тем, кто дает ей прельщающую ее иллюзию… толпе необходим вожак. Вожак… Бог — наш вожак? Значит, я должен обольстить толпу и заставить себя полюбить? Но что есть любовь? Анестезия от применения рассудка там, где он вреден? Любовь не знает страха, и это хорошо? Хорошо…

Инстинктивно я сделал шаг, нога поехала, и я заскользил в никуда, бесполезно царапая ногтями скользкую поверхность. Обожгла безвольная мысль, что нет смысла цепляться, потом саркофаг прорезала полоса света. Меня мягко тормошили. 

— Пора вставать, — сказал Эли. 

— Эли, по-моему в конце мне пригрезился какой-то кошмар…

— Слушай, вот у нас собираются запретить посещать пляж по субботам — это действительно кошмар. Теперь ты отдохнешь, а мы поработаем. Встретимся завтра в это же время.

Опираясь на край, я перевалился через бортик саркофага, осторожно стал на пол и отправился за ширму, покачиваясь. Не знаю, чего ожидали экспериментаторы, но в этот момент я действительно хотел сменить реальность на менее творческую. 

— Ну что, я пойду?

— Да, приходи завтра, посмотрим записи, может, что-то еще расскажешь.

Я шел по улице, обычной улице с трехцветными кошками, пробегавшими на полусогнутых, и афганскими скворцами — майнами — силящимися воспроизвести человеческую речь. Люди, деревья, пятна света на желтых стенах домов — все казалось декорацией, за которой скрывается иной мир. Нужно было только закрыть глаза, протянуть руку и отдернуть занавес.   

 

Фазовый переход

 

— Приступим? — спросил Эли. Мы сидели в его лаборатории за компьютером, в котором хранилась расшифровка сна.   

— А может, не стоит? — говорю я. — Наверное, мой мозг такого наплел, я же тут ни при чем. 

— Теперь модно говорить, что наше «я» — это чистая душа, стремящаяся к добру и любви, — отвечает Эли. — А мозг — орган, оккупированный демонами и управляющий нашим телом посредством эмоций. Но у нас тут ни ангелов, ни демонов, а совершенно голые факты. 

Эли на минуту задержал руку над клавишей, после чего она упала, как нож гильотины. Какое-то время экран оставался темным. Потом я увидел дождь. Серебристые нити тянулись из небытия вверху экрана и оканчивались в небольших лужицах. Лужицы наполнялись, расплывались, затопляя «землю». На воде расходились круги и, накладываясь, образовывали сложную рябь. Изображение было черно-белым и мерцало, словно его освещал невидимый прожектор. Появилась и исчезла выгнутая спина рыбы с растопыренным плавником. 

Монотонные серебристые нити дождя продолжали бомбить океан. Непонятно откуда задул ветер. Струи всколыхнулись и местами слиплись, образуя хаотическую сеть. Вдруг капли воды из океана светящимися точками побежали вверх по нитям, как по капиллярным сосудам. Вначале они напоминали капельки росы в паутине. За узором светящихся точек — как за узором созвездий — угадывались примитивные образы животных и растений, будто пойманных в паутину. Картинка усложнялась, образов становилось все больше. 

Затем наборы капелек стали соединяться, образуя бисерные облака-галактики. Между облаками протянулись утолщенные шлейфы, и сеть приобрела вид ячеистой структуры. Светящиеся капельки продолжали наполнять ее, соединяясь в ручейки. Океан мелел, а сеть тяжелела. И вот последние озерца были поглощены. Сеть свернулась в сияющее сферическое облако, оно вращалось.

— Как тебе эта история? — начал было Эли, но я жестом попросил его помолчать. Шар напоминал полную луну с ее пятнами-кратерами. Картинке не хватало лесной чащи и поляны, освещенной этой луной, на которой резвятся фавны и нимфы. Процесс рождения сферы напоминал рождение ДНК, но это было не химическое соединение, а, вероятно, метафора древнего «атома сознания» — логического элемента той сети, механизм работы которой я хотел понять.

По сфере пробежала волна, и она стала размножаться, выбрасывая наружу, будто споры, вихри маленьких капель-сеточек. Они парили в центре экрана, а сфера продолжала выбрасывать новые салюты своих маленьких копий. 

Вскоре из них начали формироваться комкообразные структуры, между которыми возникали перемычки. Рождалась сеть нового уровня. Я подумал, что, вероятно, увижу еще одно превращение. Эта сеть в свою очередь размножится и породит гиперсеть. Но этого не случилось. Прошла волна, поверхность облака капелек задрожала и начала осыпаться. Экран погас.  

Мы помолчали.

— Тебе что-то понятно? — спросил Эли. — В конце концов это из твоей головы…

— Да. Есть пара интересных идей. Например, дополнение к картине мироздания в иудаизме.

— Знаешь, — сказал Эли, — я понимаю, прелесть монотеизма в том, что надо договариваться только с одним начальником. 

— Ты будешь смеяться, — говорю я, — но иудаизм не имеет отношения к монотеизму.

— Как?! А горящий куст, а скрижали? Кем же был избран мой народ?! — с улыбкой парировал Эли.

— Библейские истории относятся к древней модели мироздания примерно как жизнеописание Коперника к закону всемирного тяготения. Образу Бога в иудаизме ближе идея эфира Декарта или доктрина квантовой механики о неразрывной взаимосвязи наблюдателя и объекта наблюдения.

Посвященные убеждены, что Бог — непознаваемая субстанция, и все сущее — лишь частные проявления этого «нечто», как капельки в твоем видео — проявление исходного атома сознания. Тот, кто все создал, непознаваем, поскольку «познать» означает посмотреть со стороны, поместить в ассоциативный ряд тех понятий, которыми владеешь. Но если мы с тобой, как и все сущее, — лишь частные проявления Его ассоциативного ряда, то не обладаем возможностью стороннего взгляда в принципе.

То, что мы увидели, рассказывает о хранящемся в моей голове архетипе уровней сознания, — каждый из которых порожден предыдущим, но к нему не сводится. Кажется невероятным, — особенно с учетом нашей стратегии дробить все на части, чтобы понять, как устроен мир. Но вот простой пример. Берем алфавит. Складываем буквы в слова. Для каждого слова, как символа нового смысла, буква не значит ничего. Если разделить слова на буквы, смысл исчезнет. Алфавит — как набор стройматериалов — потенциальное вместилище всех возможных слов и вместе с тем, он не объясняет ни одного из них, а словарь ничего не знает об алфавите. Затем логический уровень предложения. Оно несет новый смысл, не сводящийся к составляющим словам и так далее. 

— Остановимся, — перебивает меня Эли. Если бы люди разрабатывали язык в том порядке, как ты перечислил — все нужные звуки, потом из них слова, потом фразы… — тогда твой взгляд на пирамиду языка оправдан. На самом деле было сколько-то простейших звуков, из них сложили несколько слов — в меру необходимости, и так постепенно система росла в каждом измерении.     

— Согласен. Пока мы говорим о сигналах, активирующих инстинкты, все, вероятно, так и было. Подобные системы есть и у животных. Но, начиная с какого-то момента, примитивное деревце языковых структур начало бурно расти в мозге сапиенсов. И мне хочется понять, что сдвинуло рубильник? Люди владели определенными знаниями о мире до того, как придумали способ о них поговорить. Это кажется почти банальным — слух, зрение, осязание для того и даны. А теперь прислушайся к себе. Все привычное и банальное, что тебя окружает, имеет словесное описание в мозге.

Ты не можешь размышлять ни о дереве, ни о птице, не умея самому себе рассказать, как причудливо расходятся ветки смоковницы или как удивителен полет сокола. Выглядит так, что мы тысячелетиями имеем дело с коэволюцией — «язык-смысл». Овладев языком, мы получили возможность манипуляций смыслами, но утратили способность оперировать целостными образами. Быть может, твой саркофаг — способ включить более быструю и гибкую безъязыковую обработку информации? Может, наш следующий эволюционный шаг вовсе не ИИ, а третья сигнальная система? 

— Знаешь, я подумал, — говорит Эли, — а может, и тот Бог, от которого все произошло, испытывает коэволюцию со своими созданиями? — Его темные глаза озорно сверкнули. — И, как он дозреет, у нас откроется «третий глаз»? А вторая интересная идея?

— Второе — механизм фазового перехода. 

Язык — это продукт коллективный. Следовательно, его структура связана со свойствами коллективной когнитивной сети. Возможно, фазовый переход сапиенсов объясним на основе теории протекания или просачивания — кто как называет. Есть такая наука, изучающая появление нового свойства при нарастании сложности сети. Изначально действовали в обратном порядке. Брали обычную квадратную металлическую сетку и меряли сопротивление. Потом сеть упрощали — наугад вырезали узлы и смотрели, когда она станет непроницаемой для электрического тока. Оказывается, при удалении случайным образом 59% узлов происходит скачкообразное обращение проводимости в нуль. 

— А какая связь?

— Вместо движения электронов можно говорить о передаче знаний — движении мемов в социальной сети. Наш мозг, став восприимчивым для абстрактных понятий, породил социальную сеть, в которой при нарастании сложности начался все более активный обмен смыслами. Коэволюция мозга, языка и социальной сети позволила мемам свободно «перетекать», многократно ускоряя процесс. 

— Как будто понял. Знаешь, Иген, мне кажется будет полезным, если ты подробнее расскажешь об этом моим сотрудникам — хотя бы для расширения кругозора.

— Я не против. А как часто можно повторять сеансы?

— Мы не знаем. Ты первый, кто хочет повторить, — сказал Эли с улыбкой. В его живых карих глазах заиграли чертики, и он добавил: Приходи, может станешь знаменитым?

Улыбнулся и я — хоть и не так оптимистично. Помахав рукой его симпатичному персоналу, я направился к выходу. 

 

Эпилог

 

Было жарко и муторно. Расталкивая стену горячего воздуха, я побрел к автобусной остановке. В голове крутились мысли о проводимости информации в обществе. Я вошел в подъезд, устало поднялся на верхний этаж, повернул ключ и замер. В доме кто-то был. Мне вспомнились фантастические романы, в которых пришельцы похищают тех, кто слишком умничает, — чтобы препятствовать эволюции или направить ее в нужное им русло. Шум доносился из кухни. Я подобрался поближе, осторожно заглянул и оторопел. Там была моя жена, и она куховарила. От неожиданности я сказал: 

— Привет! 

Она ахнула, вскрикнула, обернулась ко мне:

— Как ты меня напугал! Сколько раз я говорила: если я работаю, могу не услышать, как ты подходишь. Я же сто раз просила — как-то предупреди!

— Так я и предупредил…

— Как ты предупредил?! У меня чуть сердечный приступ не случился! 

Посуда грязная в раковине. Бардак. Как можно…

— Так я это, пойду поработаю…

— Ты что, мне не рад?!

— Рад, конечно.

— Через пятнадцать… нет, восемнадцать минут приходи есть и, пожалуйста, не опаздывай! Чтобы я не орала на всю квартиру…

Я и пошел.