Пианист Вадим Пальмов: «Хорошая музыка растет во времени и нуждается в новом произнесении»

В музыкальном искусстве именно исполнитель часто становится фигурой притяжения и проводником. Именно в его игре, нюансировке произведения, способны открыться и композитор, и написанная им музыка, и те глубочайшие слои самых тонких чувств, которые закодированы и вплетены в музыкальную ткань. Если интерпретатор талантлив — они проявятся, выйдут на поверхность, вызывая собственной трактовкой авторского замысла невероятные ощущения в душе слушателя.
В искусстве ведь как бывает? «Маленькая капелька решает все», — писала когда-то Майя Плисецкая, объясняя талант способностью быть на эту капельку «вдохновеннее, выше других музыкантов». Именно такое ощущение рождает игра пианиста Вадима Пальмова, вмещая в этой «капле» все: и точность интонаций, и благородство тона, и совершенную фразировку, и звукоизвлечение.
Вадим Пальмов, один из ярких представителей Санкт-Петербургской фортепианной школы, ныне живет в Германии. Ученик знаменитого Натана Перельмана, он активно концертирует соло и с оркестрами.
При этом пианист в значительной степени уделяет внимание педагогической деятельности, преподает в Высшей школе Карлсруэ, проводит мастер-классы и является судьей многих международных конкурсов, организатором и председателем жюри конкурса имени Натана Перельмана.
В репертуаре музыканта широчайшим образом представлены как произведения классиков и романтиков, так и сочинения авторов ХХ–ХХI веков. Многие из них доверены Вадиму Пальмову для первого исполнения.
К сожалению, украинский слушатель может составить свое мнение о его игре лишь по дискам и концертным записям; виртуоз, которого приглашают лучшие концертные залы Европы и СНГ, в Украине ни разу не был с концертами.
Хотя с Украиной Вадима Пальмова связывают некоторые, весьма интересные факты. Так, о прапрадеде музыканта по отцовской линии, настоятеле Успенского кафедрального собора Астраханского кремля Гаврииле Пальмове, упоминал в своих дневниках Тарас Шевченко.
«В Украине родилась и моя мама, бабушка окончила Харьковский мединститут, а мой дед был председателем горсовета Артемовска, мэром, говоря современным языком», — делится семейной историей музыкант.
Учитель Вадима Пальмова, о котором он много и охотно рассказывает, знаменитый пианист и педагог, профессор Натан Перельман, был родом из Житомира, учился у Г. Нейгауза в Киевской консерватории. Вадим Пальмов подчеркивает, что хотел бы найти дом, где родился Учитель.
«Там должна быть установлена его мемориальная доска», — рассказывает о своем желании один из самых близких учеников Перельмана. На вопрос-восклицание о том, что и украинский зритель, наряду с европейской публикой, заслуживает возможности слышать его игру, Вадим Пальмов говорит: «Приглашайте. Я открыт».
— Вадим Игоревич, сегодня, даже в глухом карантинном застое, накрывшем мир, вас с прогнозируемым успехом приглашают известные концертные залы — публика имеет неизменный интерес к вашим выступлениям. Вы прочно цепляете своего слушателя на крючок…
— Публика выбирает своего артиста так же, как в обычной жизни мы выбираем себе собеседника, друга, любимого человека… Но приглашения играть поступают и по гораздо более практическим причинам — это работа менеджмента, умение договариваться, организовывать, привозить выступающего туда, где его еще не знают, рекламировать и прочее. Поэтому мои «карантинные» выступления и состоялись — прекрасные организаторы, ну и везение, что на фоне повсеместных отмен концертов удавалось впрыгнуть в последний вагон.
— Вы — представитель Санкт-Петербургской (Ленинградской) фортепианной школы. К ней принадлежит Николаев, ее основоположник, а также ваш педагог Натан Перельман, и вы, их последователь, — вас ведь считают одним из самых ярких учеников Перельмана. В чем особенность школы, ее подход, принципы и отличия от, скажем, европейской, немецкой, с которой вы тоже хорошо знакомы?
— Не думаю, что в формате интервью смогу подробно описать особенности школы в целом. Но… Л. В. Николаев был «родителем» школы, которую и школой-то назвать сложно — настолько не похожи были друг на друга его ученики. Софроницкий, Юдина, Серебряков, Разумовская… И, конечно, мой Учитель, Натан Ефимович Перельман.
Я знаю от Учителя, что в классе Николаева царил дух творческой свободы, каждый выражал себя, а не общепринятый стандарт, который зачастую диктуют нынешние конкурсы. Николаев был человеком той интеллигентской породы и того образования, которые позволяли ему мудро воспринимать ошибки и заблуждения учеников и одновременно ценить в каждом из них индивидуальность.
Собственно, эти вещи связаны неразрывно, ведь заблуждения тоже говорят об индивидуальности. Этот дух свободы был и в нашем классе. Учитель любил талантливых и, что важно, любил непохожих на себя. Неслучайно среди его близких учеников — подчас диаметрально противоположные по «музыкантскому психотипу» люди. Хотя и подражателей пруд пруди.
— Густав Малер сказал, что традиция — это передача огня, а не поклонение пеплу. Как удается передать эту преемственность ученикам, когда, с одной стороны, требуется сохранять всю систему со всем ее формализмом, а с другой стороны — и тот самый огонь?
— Системе с ее формализмом, дай бог, существовать вечно, и она может существовать вечно, уж больно хороша. Нет в мире лучшего музыкального образования, чем русское-советское, в этом смысле было счастьем для нас, музыкантов, родиться в СССР.
Сейчас, когда в моей педагогической работе на Западе я сталкиваюсь с отсутствием элементарных профессиональных знаний у студентов, я особенно остро чувствую это наше преимущество, ведь то, чего не знают они, будучи взрослыми, мы узнавали еще в школе.
Ну а дух… Дух — это все та же свобода. Свобода интерпретировать в случае разговора об исполнительской профессии. Музыка (хорошая, конечно) растет во времени и нуждается в новом произнесении. Разумеется, в рамках приличия, диктуемого воспитанием и самим академическим жанром.
— Как вы отбираете репертуар? Что привлекает при выборе произведения?
— Так же, как выбирают друзей, любимых. К чему лежит душа…
— Доверяете ли вы критикам?
— Смотря каким. Критик не должен быть человеком со стороны. Если он участник общего музыкального процесса — он может быть едким оппонентом, но он все равно коллега, и это дает ему право на недовольство или, наоборот, на похвалу.
Но в последнее время появилась целая плеяда пишущих критику совершенно посторонних людей, не знающих нашего процесса и критикующих на уровне «нравится — не нравится». Так могут критиковать случайно встретившиеся на улице, не имеющие знания предмета этой самой критики.
— Вы всегда подчеркиваете, что вас как пианиста «родил» Натан Перельман. Чье еще влияние вы ощущали при своем становлении?
— Мне везло. Я работал и работаю с прекрасными музыкантами, которые являлись (те, кого нет) и являются (здравствующие, слава богу) моими друзьями. Мои старший друг, мой близкий человек, композитор Вадим Давидович Биберган, известный широкой публике музыкой в кино (в частности, он автор музыки к фильмам Глеба Панфилова). Вадим Биберган — один из последних учеников Шостаковича, превосходный пианист, нашему фортепианному дуэту с ним уже почти 40 лет. Он многому научил меня.
Я бы также хотел сказать о блистательном фортепианном дуэте Норы Новик и Раффи Хараджаняна, с которыми посчастливилось сыграть много нетрадиционных ансамблей для трех пианистов, в том числе редко звучащие сочинения.
Они значительно расширили мои знания об игре в фортепианном ансамбле, а личное общение всегда было радостным и содержательным. К сожалению, Норы нет вот уже 12 лет. С Раффи встречаемся в жюри конкурсов, он по-прежнему в Риге, возглавляет там Ассоциацию национальных культурных обществ Латвии.
Еще одно важное для меня имя — это Равиль Мартынов. Он рано ушел… Это был большой Дирижер, с оркестром которого и с ним лично было сыграно много. Магнетическая персона… из работы с ним, из интереснейших бесед я многое получил. Помню его всегда.
— Если вернуться к фигуре Натана Перельмана, с которым вы провели 20 лет, в чем был его феномен как педагога?
— В умении точно сформулировать задачу. Он не «растекался по древу» в рассуждениях, он был режиссером — ясно очерченная цель и правильно подобранные средства. Иногда это было одно слово, два слова. И все в игре вдруг менялось.
Вот это качество педагога и есть уровень преподавания. А не длинные литературные рассуждения, которые в большинстве случаев в педагогическом процессе неуместны и непродуктивны. Ну и, конечно, искренность. Любая, самая перфектная игра, Учителя не интересовала, если она была формальной.
— Точный критерий подлинного успеха педагога сформулирован профессором Ленинградской консерватории Самарием Савшинским: по его мнению, «лучший педагог не тот, кто скорее «развернул, раскрыл» ученика, и не тот, кто оснастил максимально необходимым «багажом», а тот, кто быстрее сделал себя — педагога — ненужным ученику». В этой связи вопрос: подобное произошло между вами и вашим учителем, Натаном Перельманом?
— Натан Ефимович должен был жить вечно и вечно находить новое в старом — его творческий процесс никогда не иссяк бы, он всю жизнь опровергал себя вчерашнего. Поэтому как педагог, как собеседник, как близкий человек он нужен мне и сейчас. Его нет, а я с ним все говорю, вот уже почти 20 лет, после его смерти.

— Вадим Игоревич, а каким было духовное завещание Натана Ефимовича? Ведь вы были тем человеком, которому он позволил быть с ним во время своего ухода, могли бы вы об этом рассказать?
— Натан Ефимович был Художник, вдохновенный артист. Но он был очень земным человеком, очень уютно чувствовал себя в жизни даже тогда, когда жизнь испытывала его на прочность. Он не любил выспренность, не был пафосным, поэтому словосочетание «духовное завещание» вряд ли подходит ему, — вижу его улыбку…
Духовное завещание — его жизнь, его образ, оставшиеся немногочисленные видео- и аудиозаписи, книжка «В классе рояля», его воспоминания о Гражданской войне, записанные кем-то лекции и открытые уроки, фильм Олега Рябоконя «Урок восхищения», там это все…
— Ваш учитель в свое время иронично заметил, что развелось столько феноменальных пианистов, что перестало хватать хороших. А Нейгауз сказал, что просто хороший пианист — это не хороший пианист. Так что же такое — хороший пианист? И кто тогда пианист выдающийся, гениальный? Кого лично вы считаете гениальным?
— Гениальным вообще или из пианистов? Из пианистов — Горовиц, Гульд…
— Известно, что ваша мать — выпускница Уральской консерватории, музыковед. Она является для вас советчиком и критиком?
— Мама — друг и мудрый человек, часто — оппонент, некоторые ее соображения, бывает, цитирую. Может и критиковать, конечно, это и хорошо.
— Свердловск — город, который вы поспешили оставить при первой же возможности, сразу по окончании школы. По вашим словам из более ранних интервью, в этом была и личная причина, которую вы определили как невозможность реализоваться, и личная трагедия — вы рано лишились отца.
Можно предположить, что Свердловск стал для вас местом не очень счастливого детства. Обычно в таких случаях бегут налегке, избавляясь от всякого «багажа». Есть ли что-то, что взял с собой 16-летний Вадик Пальмов и что бережно хранит внутри себя до сих пор?
— Взял из Свердловска? Счастливые воспоминания детства, когда все были живы. И несчастливые — потом уже. Моя атмосфера — атмосфера Петербурга, это мой город и мой дом. Так случилось.
— В какой момент вам удалось переступить ту черту известности, за которой ваше имя перестало требовать представления?
— Я не думаю, что моя известность такова, что я не нуждаюсь в представлении, я не Брижит Бардо, я обычный музыкант, каких много.
— Как педагог, уделяющий этому роду деятельности значительную часть своей жизни, вы подчеркнули, что для вас важно обучить ученика не только игре, ее технической стороне, но и музыкальному мышлению. Что это, и почему без него пианист не состоится?
— А что такое мышление в целом? Так и здесь, нужно научиться мыслить в пространстве музыки и эти мысли уметь языком музыки выразить.
— Андрей Гаврилов, близко знакомый с Рихтером, как-то сказал, что великий пианист постоянно надевал маски. И что с его уходом за клише «великий» почти нечего и некому рассказать о Рихтере настоящем. Вы открываетесь до конца тем, кого считаете ближним кругом? Что о вас могут рассказать близкие люди?
— У меня есть правило: доверять, пока не обманут. Портить жизнь напряжением от недоверия к окружающим жалко. Лучше обмануться — опытному человеку это не страшно и уже не так болезненно. Ну а с близкими — я близкий.
—В вашем послужном списке есть и организация конкурсов, около 20 фестивалей, есть успешный литературный опыт — вы автор нескольких книг. В своей концертной деятельности беретесь за сложные большие формы, такие как «Свадебка» Стравинского. Какие задачи интересны вам сегодня?
— Интересно смешение жанров, эклектика, играть совершенно противоположные вещи в одном концерте. От барокко до джаза. Хорошую музыку сочиняли и сочиняют разные люди. И поп-музыка иногда бывает очень хорошего качества.
— Есть такое определение таланта исполнителя — это когда известное произведение слушается, как в первый раз. Как удается этого добиться?
— Я думаю, этого удается добиться, если нет предрассудков и отчужденности от музыки, написанной за 100–200 лет до твоего рождения. Если она твоя, то это разговор от первого лица. Тогда и свежо, и как в первый раз.
— Элисо Вирсаладзе, которую вы лично знаете, о музыке современной высказалась достаточно сдержанно, приведя пример, что многие из пианистов играют такие произведения лишь однажды, по конкурсной необходимости, часто впоследствии не возвращаясь к ним более.
В то же время она отметила, что в Бетховене есть все, в том числе и современная музыка, тем самым прямо или косвенно дав понять, что «новая» музыка все же проигрывает «старой». Вы, напротив, наряду с классическим репертуаром достаточно активно включаете в свои концерты музыку XX–XXI века. Чем она вас привлекает?
— Противоречия здесь нет. Элисо Константиновна права, когда говорит об «одноразовости» исполнения тех или иных современных сочинений. В моей жизни этих случаев было немало — заказывали исполнение для фестивалей, просто концертов и прочее. Играешь один раз и потом забываешь.
Но в моем репертуаре есть целый ряд редко исполняемых сочинений выдающихся авторов, а это несколько иная история. Моя «коллекция» редко звучащих концертов для рояля с оркестром «сверкает» именами больших композиторов — Шенберга, Стравинского, Мосолова, Вилла-Лобоса, Мартена, Бориса Блахера и других. А в Бетховене, конечно, есть все — и современное, и жизнь, и судьба — все.
— Татьяна Зеликман, известный педагог «Гнесинки», со скепсисом высказалась о детских музыкальных конкурсах, которые, по ее словам, «превращают занятия музыкой в спортивные состязания, а детей — в дрессированных обезьянок, играющих на разных конкурсах одну и ту же программу».
Подобную мысль выразил и известный австрийский пианист Альфред Брендель, определив конкурс как неизбежное зло для самих участников. Очень хочется услышать ваше мнение как регулярного члена жюри многих конкурсов, как инициатора и организатора конкурса им. Перельмана. Что вы скажете о соотношении добра и зла в музыкальных состязаниях?
— Мы не должны создавать нездоровую атмосферу вокруг детей. Но обязаны создавать творческую. Непрерывное «конкурсирование» без нормального спокойного учебного процесса пагубно. Но и участие в конкурсах благотворно даже с точки зрения воспитания, ведь это среда, ребенок понимает, что он не одинок в своих занятиях, усилиях, дефиците свободного времени. Он видит себе подобных. Это важно.
— История вашего знаменитого рода состоит из необычайных фигур, в их числе, кроме известного ученого-этнографа Николая Пальмова, было высшее духовенство. При этом вы далеки от религиозной традиции. Как в вашем случае складываются отношения с тем, кого именуют Богом? Присутствие высших сил ощущается каким-то образом в вашей судьбе?
— Люди моего поколения родились в атеистической стране под названием СССР, мой дед по отцовской линии был членом партии и скрывал свое происхождение, а я не был крещен. Поэтому церковь остается для меня объектом культуры, но не является местом для общения с Богом.
С Богом можно говорить и за роялем, и вообще где угодно. Богу храм не нужен, храм нужен человеку, представление о Боге может быть разным. И о храме тоже. Главное ведь — не делать дурного и делать доброе, не так ли?
— Мир проходит трансформацию. Сегодня привычным делом стали онлайн-выступления и конкурсы; благодаря появлению такого чуда техники, как дисклавир, пианист может играть в одной точке мира, а установленный в другом месте подобный инструмент в точности воспроизведет передаваемое на расстоянии звучание, во всех нюансах. Что вы обо всем этом думаете?
— Ой, нет, не хочу так. Хочу нормального общения. Концерт — это же общение публики и артиста, этого экран заменить не сможет.
— Время ощущаете? Это каким-то образом отражается на прочтении произведения, на исполнительской манере? В какой мере ощущение эпохи, своего места в этой спирали влияют на то, что вы вносите от себя в исполняемую музыку?
— Мы проживаем жизнь «от и до». Музыка тоже имеет детство, отрочество, юность. Великая музыка, как и великая литература, — живая материя. Она развивается во времени вместе со всем, что время с собой приносит в жизнь. Посмотрите старое кино. Способ выражать себя, интонация — все кажется вам наивным, неактуальным.
Так и в музыке — сегодняшнее ее произнесение иное, чем тогда, когда она возникла. Мы иные, музыка та же, но мы иначе ее играем. В этом нет искажения, это говорит лишь о том, что великое живет в веках и трогает по-прежнему. Только иначе произносится.
Фотографии предоставлены Вадимом Пальмовым
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.