АЛЕКСЕЙ БОТВИНОВ: рондо ярости по поводу утерянного гроша
Весь цивилизованный мир в этом году отмечает 250-летие Людвига ван Бетховена. Фестиваль ODESSA CLASSICS отметил это событие мировой премьерой проекта ведущего пианиста Германии Себастиана Кнауэра и композитора Араша Сафаяна.
Проект «Beethoven Variations» имеет потенциал мировой сенсации и может открыть новые пути развития классической музыки в XXI веке. Предлагаем вашему вниманию эссе президента фестиваля ODESSA CLASSICS, всемирно известного украинского пианиста Алексея Ботвинова.
В этом году весь цивилизованный мир отмечает 250-летие со дня рождения Людвига ван Бетховена. Размеры празднования, особенно в немецкоязычных странах, впечатляют — юбилейные концерты, диски, конференции, книги и т.д.
Видя беспрецедентный размах увеличения количества бетховенской музыки в концертных залах, одна из ведущих американских музыковедов, даже на полном серьезе, предложила в честь Бетховена… полностью отменить публичное исполнение его музыки на год — и таким нестандартным образом отметить юбилей гения.
Не думаю, что кто-то прислушается к такому «сомнительно-креативному» предложению. Хотя бы потому, что Бетховен всегда был и есть в десятке величайших и самых исполняемых и любимых композиторов планеты — и никогда не перестанет звучать, пока жива наша цивилизация.
Образ Бетховена в общественном сознании, как никакой другой, полон клише и стереотипов — преувеличенных или вообще неверных. Самое большое заблуждение — строгость характера и даже мизантропия Бетховена. Однако самое лучшее зеркало души композитора — его творчество.
В бетховенской музыке невероятно много юмора. Своеобразного — не легкого моцартовского смеха ангелов — но вполне конкретно человеческого, со всеми его гранями — от смеха до сарказма и даже сатиры
Вспомним хотя бы его уникальное «Рондо ярости по поводу утерянного гроша». А сколько его сонат заканчиваются так, что естественной реакцией у раскрепощенной публики мог бы стать громкий смех — от радости и веселья!..
Но вот с раскрепощенностью публики на классических концертах есть проблемы: долгое время показывать такие эмоции на подобных концертах считалось моветоном.
Тому есть много причин — например, в европейской традиции вся концертная практика начиналась с выступлений перед коронованными особами — отсюда и запрет аплодировать между частями (первым свое одобрение должен был обозначить монарх), и вообще, яркие эмоции надо было сдерживать, дабы не нарушить атмосферу почитания осененного божественной благодатью императора-князя-герцога.
В советское время, наряду с поддержкой классики, обратной стороной медали стала ужасная чопорность самого ритуала филармонического концерта: юмор и веселье могли быть поняты как скрытый бунт против общественного порядка.
В детстве сам образ Бетховена мне напоминал постоянно раздраженного профессора, один взгляд которого вызывал появление чувства вины. На моем рояле стоял небольшой бюст композитора — такие бюстики были почему-то очень популярны в советскую эпоху. Даже в кинохите 30-х годов «Веселые ребята» была уморительная сцена — когда начинающая певица для улучшения голоса ела сырые яйца и разбивала скорлупки одну за другой как раз о такой бюст.
Как только я садился за рояль — на меня постоянно с укоризной и легким презрением смотрел Сам Бетховен — и все неизбежные в обучении ошибки как будто звучали под тяжестью его недовольного взгляда. Все это моментально изменилось, когда я дорос до того возраста, в котором смог сам играть с листа и разучивать сонаты Бетховена.
Передо мной открылся мир эмоций и ритмов настолько яркий и разнообразный, что в период моего становления — с 10 до 15 лет — именно Бетховен стал моим безусловным кумиром и музыкальным богом. (Потом в мою жизнь вошли Рахманинов и Бах, заняв самые верхние места моего личного музыкального Олимпа, но Бетховен всегда был, есть и будет рядом с ними — в моем ДНК).
Каждый композитор пишет музыку в первую очередь для своих современников, хотя, безусловно, мечтает своим творчеством остаться в вечности
Интересно, мог ли Бетховен предвидеть, что один из самых смелых и амбициозных политических проектов, когда-либо осуществленных на планете — Объединенная Европа — выберет своим официальным гимном финал его Девятой симфонии? Что одним из самых популярных рингтонов в мире станет его простенькая незамысловатая мелодия «К Элизе», пьесы, написанной им явно «не всерьез».
Что его «Лунная соната» будет настолько известной, что многие пианисты ее не играют на концертах именно из-за ее сверхпопулярности и невозможности найти в интерпретации что-то свое, новое, так как эта музыка запоминается практически с одного прослушивания.
Бетховен уже давно стал global player, его музыка перешла границы континентов, общественных и религиозных устоев, стала одним из важнейших достижений планетарной культуры
Как это часто бывает, и его творчество, к сожалению, использовали, и довольно интенсивно, тоталитарные режимы. Известно, что Бетховен был любимым авторов у нацистов, а после известной цитаты Ленина — у КПСС.
Хотя, по всей видимости, Ленин, со слов Горького, говоря об «изумительной, нечеловеческой музыке», имел в виду вовсе не «Аппассионату», а первую часть «Патетической сонаты» — советская пропаганда сделала Бетховена «своим», «политкорректным» композитором, интерпретируя непревзойденную мощь и энергию его музыки как революционный порыв масс.
А вот история о глухоте — увы, не клише, а горькая правда. Хотя, вглядываясь в глубину столетий и сетуя на несправедливость судьбы, так чудовищно наказавшей одного из величайших гениев, многие заслоняются осознанием, что сила духа Бетховена — история подлинного Супермена от музыки, и она сама по себе — великая история библейского размаха.
Невозможно представить, что переживал музыкант, прекрасно понимающий размер своей гениальности, который уже в 27 лет стал терять слух, в 47 лет полностью оглох и последние 9 лет своей жизни провел в полной тишине, непрерывно продолжая сочинять один шедевр за другим.
Девять лет! Подвиг. Вот настоящее описание его жизни. Не сдаться — большую часть своего существования продолжать сочинять, быть при этом новатором и невероятно плодовитым автором (240 сочинений, большинство из них — средние и крупные формы).
Непонятно, как можно сочинять в голове, не слыша реальных звуков своей музыки. Невероятно, как можно при этом продолжать совершенствоваться и менять мировой музыкальный ландшафт практически радикальным образом — проторяя новые неизведанные пути, по которым пройдут ВСЕ композиторы будущего. И уж совсем невозможно осознать — какой титанической силой духа надо обладать, чтобы выдержать все это.
После смерти Бетховена в потайном ящике его шкафа было обнаружено письмо, написанное им в октябре 1802 года в селении Гейлигенштадт под Веной, и поэтому получившее название «Гейлигенштадтского завещания».
Вот небольшой фрагмент из этого уникального по откровенности и пронзительности чувств документа:
«Мое сердце и разум с детства были склонны к нежному чувству доброты, и я даже всегда был готов к свершению великих дел.
Но подумайте только: вот уже 6 лет я пребываю в безнадежном состоянии, усугубленном невежественными врачами. Из года в год, обманываясь надеждой на излечение, я вынужден признать, что меня постиг длительный недуг. Его излечение может занять годы или вообще окажется невозможным.
Обладая от природы пылким и живым темпераментом, и даже питая склонность к светским развлечениям, я вынужден был рано уединиться и вести одинокую жизнь.
Если же иногда я решался пренебречь всем этим — о, как жестоко загонял меня назад мой ослабевший слух, заставляя скорбеть с удвоенной силой. И я все-таки не мог сказать людям: «говорите громче, кричите, ведь я глух», — ах, разве мыслимо мне было признаться в слабости того чувства, которым я должен был обладать в большем совершенстве, чем кто-либо другой, в чувстве, которым я некогда обладал в наивысшей степени совершенства, такого совершенства, каким, я уверен, наделены или были наделены лишь немногие люди моей профессии.
О нет, это выше моих сил, и потому простите меня, если я отдаляюсь от вас, когда мне хотелось бы побыть в вашем кругу.
Мое несчастье причиняет мне двойную боль, поскольку из-за него обо мне судят ложно. Для меня не должно существовать отдохновения в человеческом обществе, умных бесед, взаимных излияний; я обречен почти на полное одиночество, появляясь на людях лишь в случае крайней необходимости; я вынужден жить как изгой. Ведь, стоит мне приблизиться к какому-нибудь обществу, меня охватывает жгучий страх: я ужасно боюсь, что мое состояние будет замечено. Так было и эти полгода, которые я провел в деревне.
По требованию моего благоразумного врача я должен был насколько возможно щадить мой слух. Это почти совпало с моей теперешней естественной склонностью, хотя иногда, увлекаемый потребностью в обществе, я позволял себе уступить искушению. Но какое же унижение я испытывал, когда кто-нибудь, стоя возле меня, слышал вдалеке звук флейты, а я ничего не слышал, или он слышал пение пастуха, а я опять-таки ничего не слышал.
Такие случаи доводили меня до отчаяния, и недоставало немногого, чтобы я не покончил с собой. Лишь оно, искусство, оно меня удержало. Ах, мне казалось немыслимым покинуть мир раньше, чем я исполню все то, к чему чувствовал себя предназначенным. Желаю вам лучшей и более безмятежной жизни, нежели моя; внушайте вашим детям добродетель.
Только она, а не деньги, способна принести счастье, говорю это по собственному опыту. Именно она помогла мне выстоять даже в бедствии, и я обязан ей так же, как моему искусству, тем, что не покончил жизнь самоубийством».
В главном романе Томаса Манна «Доктор Фаустус» есть удивительная глава, где профессор Кречмар подробно объясняет, почему в последней, 32-й, сонате Бетховена нет третьей части. Этот текст, на мой взгляд — один из лучших в истории литературы о музыке. Действительно, почему Бетховен в своем невероятном шедевре, сломавшем все стереотипы музыки своей эпохи и открывшим путь к модерну, не написал финал?
Конечно, не потому что, как сам композитор с сарказмом ответил недоумевающему издателю: «За недосугом времени, предпочел несколько растянуть 2-ю часть». Просто вторая часть сонаты стала таким Божественным Откровением, после которого добавить что бы то ни было не представлялось возможным.
«Вторая часть сонаты, проходящая через сотни судеб, сотни миров ритмических контрастов, перерастает самое себя, чтобы наконец скрыться в головокружительных высотах, я бы сказал, уже нездешних или абстрактных. Переросло себя и бетховенское искусство. Из обыденных сфер традиций, на глазах у людей, испуганно смотревших ему вслед, оно взмыло в пределы сугубо личного, в абсолютность «я», изолированного омертвелым слухом от всего чувственного — одинокий властелин страны духов, откуда веяло чуждыми ужасами даже на преданнейших ему современников, лишь редко, лишь на краткий миг умевших внимать страшным вестям издалека. Видимость искусства отброшена. Искусство в конце концов всегда сбрасывает с себя видимость искусства.
Третья часть? Новое начало после такого прощания? Новая встреча после такой разлуки? Немыслимо! Случилось так, что соната в этой непомерно разросшейся части пришла к концу, к расставанию навеки. Сама соната как жанр здесь кончается, подводится к финалу: она исполнила свое предназначение, достигла своей цели, дальше пути нет, и она растворяется, преодолевает себя как форму, прощается с миром!».
Слушайте Бетховена. В его музыке — вся жизнь, во всем ее многообразии, радости и трагизме. В музыке Бетховена не только жгучие для всех художников Вопросы, но и Ответы, постичь которые ему помогла судьба, потребовавшая превратить собственную жизнь в подвиг.
Подробнее о Фестивале Odessa Classics
