БЕГ С РАЗМЫШЛЕНИЕМ: о романе «Мое частное бессмертие» Бориса Клетинича

Фото: Родни Смит «Рид перепрыгивает через крышу», Нью-Йорк, 2007 год

 

Увлекательно. Метафорично. Заставляет задуматься.

После прочтения романа в памяти возникло сергеймихалковское:

 

А из нашего окна

Площадь Красная видна!

А из вашего окошка

Только улица немножко.

 

Есть произведения, где видна «только улица немножко». Из окошка этого романа видна и «улица», и «площадь», и еще много всего. Видна жизнь в ее красоте и уродстве, простоте и сложности, с ее победами и поражениями, радостью и трагедиями, войной и миром, дружбой и ссорами, любовью и охлаждением, красивыми поступками и мерзостью. 

Это семейная сага, почти роман-река (по терминологии Ромена Роллана), история становления, развития личностей, представляющих разные поколения одной еврейской семьи. Плюс многочисленные другие герои различных национальностей. Маленькая часть социума, отображающая бушующее вокруг море эпохи, глобальные события XX века, вовлекающие персонажей в свой хоровод. 

Можно вспомнить «Сагу о Форсайтах» Джона Голсуорси, «Господ Головлевых» Михаила Салтыкова-Щедрина, «Сагу о Певзнерах» Анатолия Алексина, «Вечный зов» Анатолия Иванова, «Московскую сагу» Василия Аксенова и иные известные в литературе семейные хроники. Но при некоем внешнем формальном сходстве роман Бориса Клетинича самобытен и ни на что не похож.

 

 

ПРИ ЧЕМ ЗДЕСЬ ТОВАРИЩ ГЕРОДОТ?

 

Роман большой. Его можно проглотить за несколько дней как остросюжетный детектив, а можно месяц и больше медленно вкушать, смаковать, периодически останавливаясь и вдумываясь в замысловатые плетения сюжета, в передаваемые мысли. В любом случае прочитать его означает прочитать-прожить…

Однажды самому главному из главных героев книги подростку Вите Пешкову (да, такая вот горьковская фамилия) отчим Алексей Лебедев популярно разъяснил потребность зафиксировать свою жизнь, хронику ее развития, не стать песчинкой в океане истории, не позабыть и о важных вехах семейного генеалогического древа:

 

Всемирная история началась тогда… когда ее записали!.. Поэтому, Витька, сам решай!.. Не будешь записывать хроники в хронограф… останешься страной зыбучих песков!.. И уж на Геродота не надейся!.. Ни фига он не напишет о тебе, этот Геродот!.. А если и напишет, то одну густую клюкву!..

 

И Витя это осознал, схватил эту мысль и направил в свою жизнь: «Посмотрят на меня, допустим, издалека. Из какого-нибудь 40-го века. Или из мегазвездного скопления М-13. Как я докажу, что я — это я? А не Пафнутий какой-нибудь».

Роман стартует с 1931 года, с маленького провинциального городка Оргеев в Бессарабии, входящей в тот момент в состав Румынии. 16-летняя девушка Шанталь рассказывает в дневнике о своей жизни: о себе, о бабушке, брате, родителях и их знакомых, о школе и находит себя похожей внешне на Грету Гарбо.

Сначала ее бытовые зарисовки умещаются в границах городка: «До сих пор я понимала мир как рамку. Гора, река, скороидущее небо над ними, косодеревый Оргеев, мощенный в торговой части, были сколочены по мне как рамка…»

Но постепенно мир вокруг Шанталь расширяется. Приходят новые «города и веси», новые впечатления и заботы, она выходит замуж за лесопромышленника Иосифа Стайнбарга, рождается сын, открываются иные горизонты… 

Через 40 лет эстафетную палочку главного героя подхватывает в советском Кишиневе ее внук — школьник Витя. Он делится своими картинами детства: дом, школа, игры: «войнуха», прятки, детский футбол со своими законами, антуражем, с настоящей сеткой ворот между тополями…

Затем мальчик взрослеет — поступление на сценарный факультет ВГИКа, жизнь московского студента, возвращение в Кишинев и работа на киностудии. 

В книге нет одного «я», нет соло одного главного действующего лица. Или, точнее, право на соло периодически переходит от одного персонажа к другому. Помимо голосов Шанталь и Вити звучат и иные: его отца Льва, матери Надежды, отчима, журналиста Лебедева, инженера Волгина…

Мы также встречаемся в книге с «игроками второго плана»: писателем Петром Ильиным, КГБистом Николаем Вострокнутовым, с Костей Трониным, пишущим стихи, с молодой преподавательницей ВГИКа, с нравящейся Виктору девушкой Варей и с его бабушкой Соней, с другом студенческой поры Серегой Гуденко и другими.  

У каждого персонажа — свои особенности, характерная лексика и мысли. Люди на фоне времени. А за окном кипит, бурлит, идет своим чередом внешняя историческая жизнь, вмешиваясь в жизнь людей, заставляя их чутко прислушиваться к шагам времени, учитывать его поступь, его преступления и достижения.

Едет поезд с Жаботинским, обвинением в убийстве Кирова запугивают людей, которые «там и близко не стояли», о романе Ильина высказывается Солженицын, забивает гол Блохин, ставит мат шахматист Корчной, пролетает в открытой «Чайке» по кишиневским кварталам Брежнев… Перелистываются страницы книги, а с ними и страницы истории с географией: довоенная Румыния, советская Молдавия, Одесса, Ленинград, Москва… 

 

ПОБЕГ ИЗ РУМЫНИИ

 

Вот 1935 год. Перед нами румынские пограничники, охраняющие границу у Днестра. Но некоторые молодые люди, пользуясь их коррумпированностью, бегут через реку из Румынии в советскую Россию — тайно под покровом ночи, а то и в открытую, по дневному льду.

Им хочется «в русский коммунизм, к веселым его голосам, в вечное его лето!», они жаждут изменить свою жизнь, исправить несмышленый буржуазный мир, они рассуждают о великой цели социалистического строительства.

 

ВОЛГИН И СИОНИСТЫ

 

А вот 1940 год, установление советской власти в Бессарабии, отобранной СССР у Румынии. А вскоре ответственный советский работник инженер Волгин А. Ф. — русский, женатый на еврейке — обвинен НКВД в… «подрывной деятельности» сионистов.

Волгин пытается оправдаться:

 

К деятельности сионистов в Оргееве ни я, ни моя жена Изабелла Броди не имеем отношения! Как русский по отцу и по матери, как коммунист-интернационалист я бесконечно далек от всякого рода сионистской деятельности!

 

Но следователь неумолим:

 

Вот как? А разве не говорили вы на вашей собственной свадьбе с гражданкой Броди такие слова: «Человек должен есть плоды той земли, в которой прах его предков! Почему же вы, евреи, в Палестину к себе не двинете! Вместо того, чтоб Пушкина тут долбить! Полтаву декламировать!» Говорили вы такое, Волгин? Или не говорили?

 

На свадьбе Волгин был пьян, он и не помнит, что говорил. Но на допросах признает свою вину в «агитации еврейского населения МССР к выезду в Палестину для строит-ва национально-буржуазного госуд-ва», а также… в изготовлении бомб для террористических  актов.

НКВД бодро рапортует о ликвидации контрреволюционной сионистской группы, занятой шпионажем в пользу английских властей и проведением диверсий на объектах народного хозяйства. Волгина чуть не расстреляли.

Интересный пример нелепости сталинистских репрессивных обвинений, когда даже русского за пьяные речи на празднике могли обвинить в «контрреволюционном сионизме», провозгласить английским шпионом, приписать ему диверсии.   

 

ИДЕЙНЫЕ ПРОСЧЕТЫ И «ТРЕТИЙ ША»

 

Переносимся во вторую половину 1960-х. В отделе культуры ЦК Компартии Молдавии осуждают за грубые идейно-художественные просчеты рукопись книги дедушки Виктора — Петра Ильина (Шора) — об особенностях вхождения Бессарабии в СССР и военных событиях.

Он пишет о румынско-бессарабских «перебежчиках» в СССР, вынужденных подделывать свои документы, о воровстве сотрудниками НКВД частного имущества в Молдавии при проведении национализации, о признаках морального разложения среди партизан Одессы, скрывавшихся во время Второй мировой в Нерубайских катакомбах.

Тов. Ильин — один из основателей молдавской советской литературы, секретарь правления Союза писателей МССР, лауреат госпремии и кандидат в члены ЦК Компартии республики. В своем творчестве последовательно опирался на социалистический реализм, «передовые идеи коммунизма и пролетарского интернационализма». В общем, вроде бы целиком и полностью советский человек, и вдруг такое…

Рукопись конфисковывают. Тогда Ильин передает другой ее экземпляр за границу. Там ее публикуют, звучит она и на «Голосе Америки», но неожиданно разразился скандал с обвинениями автора в плагиате. Такой себе «третий Ша». Первый «Ша» — Шекспир, второй — Михаил Шолохов, третий — Шор. Их книги

 

…взбесились и понесли, задурили и закипели, сбросив с себя седоков, считавшихся их творцами. Но если с первых 2-х — как с гуся вода, то 3-й — пострадал по полной. Слух о плагиате, реактивно-быстрый, моментально-международный, прикончил его

 

«ПРОЛЕЗШИЙ» ДЕТДОМОВЕЦ 

 

Сурова жизнь ко Льву, отцу Виктора, сыну Шанталь. Воспитывался в детдоме, руководимом директором-антисемитом. С малых лет знал, что такое темные, удары в грудь, насмешки. «И, главное, это «пролез». Проле-е-ез! Рана всей жизни!

Начиная с марта 1942-го, с печеной картошки в куйбышевском детприемнике («И откуда ты, французик такой, в СССР пролез?»… и — горелой кожурой об лоб и щеки!). И потом, с 1954-го, на военно-сторожевом траулере «Сергей Киров», когда в и. о. боцмана пролез… И к Надьке своей любимой в мужья — пролез. По мнению дружков и подруг ее университетских…». А затем — еще большее испытание — тюрьма. 

 

СТАДИОН, «ДИНАМО», БЛОХИН

 

Еще один герой романа — футбол. Только человек, влюбленный в эту великую игру, игравший в нее — пусть и на любительском детско-юношеском уровне, тонко чувствующий ее дух, динамику, секреты и тайны, краски и оттенки, может столь воодушевленно, поэтически проникновенно писать о футболе и о болельщицкой атмосфере. Любители футбола это непременно поймут и оценят.

Автор красочно говорит о детском футболе, играх в рамках всесоюзного турнира «Кожаный мяч». Потрясающе колоритно описывает картину шествующих на очередной матч на стадион болельщиков:

 

…народ повалил — в сторону Стадиона. Много и густо. До того не выдавали себя, шли по двое-трое, смешаны с городской толпой. И вдруг будто сорвали маски! С узких тротуаров — на штурм! Всей народной мощью — по проезжей части.

 

Стадион был уже близко — кварталом выше. Этакая крепость-гарнизон с заточенными пиками поверх каменной кладки. С бойницами кассовых окошечек в высоких стенах. Крепость уже пала к этому часу, если судить по роковому «у-у-у-у-у», доносящемуся из-за стен…

 

И потом об экзальтированном футбольном мужском море на стадионе взглядом присутствующей на матче женщины:

 

Ослепительные прожектора и 23 000 волнующихся, диких, потнопьяных мужчин, то и дело с воем, растопыренными кулаками и перекошенными лицами подскакивающих со скамеек…

 

Борис Клетинич пишет о кишиневской команде «Нистру» и о легендарном киевском «Динамо» 1975 года, когда оно завоевало не только золотые медали СССР, но и европейский Кубок кубков, и Суперкубок Европы, означающий статус лучшей европейской команды:

 

В тот год киевское «Динамо» шло вверх! Да что там шло — лезло как чудо-дерево из огорода. Столько трофеев на ветках!.. Но дело не в трофеях. А в порывистом ветре игры, которую они разводили на поле.

 

В отточенном, промытом до рисинки и при этом набегающе-густом брашне многоходовых их комбинаций. Да, в 1975 году игра их была так вдохновенно-стихийна, так широка, так налетно-бурлива, будто сельская свадьба, а не футбол

 

А так автор живописует обладателя «Золотого мяча» 1975 года, вручаемого лучшему футболисту Европы, — Олега Блохина:

«Левша и лебедь советского футбола… И, главное, был у него финт: до того, как защитник набежит, прокинуть мяч далеко вперед и лететь вослед, как воздушный шар с газовым свистом. Пока тот соображает, скрипит уключинами, грузно разворачивается с левого борта на правый борт, — Блоха, ха-ха, уже улетел. Никто не мог сладить с этим финтом!», «И как поют под любимые пластинки, под Тома Джонса или Муслима М.», так шлифовал юный Витя «свой бег и обводку под блохинскую взмывающую игру».

 

НЕУПРАВЛЯЕМЫЙ ЭГОЦЕНТРИК

 

Еще большее внимание уделено в книге другой спортивной звезде — выдающемуся шахматисту Виктору Корчному. Он — один из полноправных героев романа под именем Виктор Корчняк.

Показан и в юности, и участником советских шахматных турниров, и пребывающим в эмиграции, и участником поединков против Анатолия Карпова. Финальная вишенка на торте — знаменитый матч с Карповым за шахматную корону в 1978 г. в филиппинском Багио.

Б. Клетинич рисует такой портрет шахматиста:

 

Корчняк шагал… широко, бездорожно. Не замечая нервоз и опаску, посеянные им. Сугробно-широкий в бедрах и вислоплечий вверху, с бизоньим большим лицом и бузотерским хохолком над лобовой залысиной, он был какой-то непоклейменный: из евреев ли, из простых ли.

 

Добавим рубаху, выбивающуюся из штанин, и растоптанные башмаки, забывшие про обувную щетку. Добавим прекрасную тень мысли на утомленном лице. Казалось, это вечернее стадо спускается с горы, целый горный склон с ярящим стадом. Казалось, это прицеп с лесом буксируют по болоту. Или вразмашку водой окатили из ведра!

 

А так автору видится противостояние Корчного с поддержанным Софьей Власьевной (советской властью) Карповым и потому работающими в его команде другими известными советскими шахматистами:

 

Они — каста. Участники негласного статус-кво.

Он — неуправляемый эгоцентрик.

Они — друзья-соперники по поколенью, сплоченная труппа.

Он — не разбирает своих и чужих.

Они — тонкие политики и чуткие конформисты.

Он — оказал жестокое сопротивление Карпову, юному принцу Партии и Комсомола…

 

Показывает писатель в произведении и сложность, противоречивость, эгоцентричность натуры шахматиста. Вам тоже интересно, как бы Корчной отреагировал на местами нелицеприятный образ?

Корчняк отвечает на этот вопрос в романе, когда ему зачитывают посвященные ему строки: «Нет!.. — сразу отверг Виктор. — Это не я!.. И не смейте обо мне писать в ваших книгах!.. Я сам все знаю о себе!..»

 

КИШИНЕВОЛШЕБНЫЙ

 

Отдельный герой книги — родной для автора, описываемый с любовью Кишинев: «О кишиневолшебный! Его фонтаны, его штормящие парки!.. Его Арка Победы с колокольным циферблатом… зверинец братьев Tonzi со львами и тиграми… тревожные оперы Пушкина на летних сценах…»; «и неизменно переношусь туда, где улицы так длинны, что загородняя даль — Яловены… Мунчешты… поливает им на руки из своего наклоненного кувшина…».

«А город мой зелен был до того, что в обвое аллей, озерных плавней, дворовых олешников казался кривоул и провинциален. И хотя по проспекту тополя были отрепаны во фронт и окублены, как пудели у министерских зданий, всего-то полукварталом ниже косились акации-солохи да древние мощи шелковиц ходили под себя багрецовой ягодой, и асфальт был липок и лилов»; «И с чертова колеса в Долинке видно, что Земля и вправду колыбель человечества». 

Уже можно туризм по страницам романа организовать.

 

«ПИАНИНО СКАЛИТСЯ ПО-ЛОШАДИНОМУ»

 

Пожалуй, больше всего в романе впечатляет образность передачи мыслей, чувств, эмоций героев, отражения окружающего фона. Невозможно не обратить внимания на яркий, живой, эстетичный, наблюдательно-подмечающий стиль повествования, открывающийся при взгляде на природу, людей, архитектуру, быт.

Оцените, например, такие фразы:

• «Речь его была понятной, но какой-то невозможной. Как если бы слово «дыня» означало арбуз»;
• «В детстве я каждое лето проводил в Одессе, где синедузое море и спутанные пряди солнца на воде. И только однажды я побывал в Одессе зимой. Так вот, Варя Н. была зимнее море. Она не умела восклицать»;
• «Небо обросло водой. Мутные медузы папоротника плыли по его течению»;
• «Они шли по моему кварталу той особенной походкой (о подростках, школьниках — А.К.), как только летними каникулами ходят после утреннего сеанса: оживленно-потерянно, с нервозной бесцелинкой. Это, когда день только начался, а кино уже было»;
• «Луна горела так, будто ей пощечину врезали. Телепрограмма «Время» курилась во всех окнах… Деревья нападали на подвальный этаж»;
• «Попался человек, чье я одна было больше моего я один»;
• «А в нашем дворе воздух, точно взятый из-под сита, низко слег после дождя, пахучий до коликов. Ястрая трава у сараев тытилась от свяжести. Безгрудое дерево осело, затяжелев от воды…»;
• «Фильм, как яичница, заплясал на экране»;
• «Утро было только-только с грядки, такое свежее. У дворовой эстрады высоченные тополя сходились вгущь, укрощенное солнце едва доплескивало сквозь них»;
• «Я надулся от (неловкости…) важности»;
• «Толпа новоприбывших топала через летное поле. От самолета, расседланного в тени, к зданию аэропорта. Будто холщовый мешок порвали и картошка покатилась во все стороны, такая это была оживленная толпа»;
• ?%^:&*!(+@’#? (а так выглядит смятение юного Вити от заявления друга Кости, что он… переспал);
• «В дворик мой запахнуто было столько неусадчивого цветенья, фруктовых копн и ополченных тополей, столько виноградниковой мохны, астр, георгин, что и просластное солнце лишь выборочными врезками ложилось здесь и там, не задевая наземистые прохладу и тени…»;
• «Пианино скалится по-лошадиному»;
• «Проспект вздулся от безмашинья (в Кишиневе ждали Брежнева — А.К.). Толпы людей как фальшивые усы были наклеены на тротуары. Но мостовая была гладко выбрита»;
• «9-этажки, спящие стоя»;
• «День был расправленно-солнечный, без единой складки. Точно воротник белой рубахи выпущен поверх лацканов пиджака»;
• «Она так резко перестала смеяться, будто сбросила мешок смеха с балкона губ»;
• «Асфальт под фонарями — как блестящий глаз из-под челки»;
• «Она была улыбчивая, искренняя. Точно в грузовом прицепе все 4 борта — р-раз! — и отвалились одновременно! И во все стороны красные яблоки покатились со стуком! Вот такая девушка!»

Речь книги — ожерелье слов, изящно нанизываемых друг на друга. Фразы на идиш, румынском, молдавском, английском и других языках, живые диалоги героев, в том числе и внутренние — с самими собой, молодежный сленг и внимание к деталям усиливают колорит.

Вот, скажем, к этой детальке — к такому знакомому советскому человеку будничному выбрасыванию мусора:

 

В кузове ГАЗа среди смрадного живагнива блестела винтовая спираль, прессовая мышца огромной и свежей силы. Двое рабочих с лопатами утыкивали народные приношения под ее давильню.

Протолкавшись к кузову, Надя отдала рабочему свои ведра. Быстро и добросовестно он выбил их об борт. С пустыми ведрами Надя стала пробиваться на волю из наседавшей толпы

 

Это же подмеченная классика советского быта!

Интересно, что местами в тексте применяются разные шрифты для нужных акцентов. Оригинально выглядит и ход с авторской отменой, удалением по мере развертывания повествования некоторых героев, т.е. без их дальнейшего упоминания.

Чувствуется огромная авторская работа с текстом, тщательность, кропотливая отточенность фраз, смыслов, чтобы все было «с чувством, с толком, с расстановкой».

 

 «Я ЕСТЬ!»

 

В произведении примечательна сцена, когда Виктор Пешков стоит у памятника Пушкину в Ленинграде:

 

…я поклялся А. С., что не погублю свой талант. Буду работать и расти. Постигать жизнь и проникаться жизнью. И еще я просил его доброго покровительства. Именно так. Его… А. С. Пушкина… покровительства…

 

«Мое частное бессмертие» — теплое поэтическое повествование. С авторским художественным чувством и тонким взглядом на мир. С элементами философии и самоанализом. С лирическими отступлениями и ссылками на исторические документы. С путешествием в прошлое, вызывающим у старшего поколения ностальгию по «как молоды мы были».

Не покидает ощущение, что читаешь именно большую литературу. В отличие от небольшой, «только для отдыха», когда можно не вдумываться, а прочитанное сразу после одоления благополучно стирается из памяти, как мел с доски. Нет, это оригинальное симпатичное полотно вы не забудете, это сразу о многом и важном.

Жаль было расставаться с героями. Полагаю, роману не помешало бы продолжение. Было бы интересно. Тем более, что его основное лицо, Виктор, оставлен совсем молодым, чуть более чем 20-летним человеком в первой половине 1980-х.  

В чем главный смысл романа для читателя? Помимо его собственно художественной ценности, приятного увлекательного чтения. Думаю, он очень важен, чтобы сподвигнуть задуматься во время нашего стремительного бега с препятствиями по времени.

О себе, своей жизни. Как мы живем, какой след за собой оставляем, передвигаясь по жизненным тропам? Как осознаем себя, свое место в море столетий? И знаем ли мы историю своей семьи?

Гамлетовское «быть или не быть» не стоит перед Виктором Пешковым:

 

А я-то знаю, что я есть!.. я дал себе слово, что никогда не пожалею о том, что я есть. И о том, что я это я. Я помню об этом во всякую минуту. А если и позабуду — не беда. Вот хроники!

 

И мы — читатели — тоже есть, мы — индивидуальности, мы — личности, мы — неотъемлемая часть этого огромного мира и мы тоже можем обрести «частное бессмертие» — так или иначе зафиксировать себя, родных и друзей и выпавший нам исторический этап в водовороте времени. Не должно быть безымянных и безвестных. В этом вдохновляющая идея книги.

 

Думаю,

Это. Надо. Прочитать.