ВАЛЕНТИН СИЛЬВЕСТРОВ: «Тишина может быть самой ценной вещью на земле»

Валентин Сильвестров. Автор фото: Kaupo Kikkas
Этот разговор с Валентином Сильвестровым состоялся в Таллинне 11 июня 2024 года, на следующий день после авторского концерта его музыки в заполненном до отказа тысячном концертном зале «Эстония», в рамках 10-го фестиваля Odessa Classics.
Я подбирал программу и, несмотря на внушительные размеры зала, решил представить сочинения Сильвестрова позднего периода — тихую, медитативную музыку. Соло-рояль, дуэты рояля со скрипкой, а в самом финале — трио, написанное в 2023 году, но неизменно очень тихое, с большим количеством пауз.
Это был огромный риск. Современная публика привыкла в больших залах слышать много музыкантов на сцене, и уж тем более много громкой, бравурной музыки, так, как обычно завершается каждый концерт, — на громкой мажорной ноте.
Мне же захотелось показать настоящего Сильвестрова. И, к моему радостному удивлению, все сработало. Это был не просто успех, но настоящий триумф. Публика пошла за нами, состояние в зале было удивительным, поистине незабываемым.
Алексеей Ботвинов: Вчера был прекрасный концерт, очень трогательный и очень эмоциональный.
Валентин Сильвестров: Я думал о том, чтобы использовать красоту и спокойствие по контрасту с тем, что происходит вокруг.
А. Б.: Ваша музыка полна красоты, гармонии, и, действительно, это является таким кричащим контрастом с тем, что происходит в мире. Эта ваша столь прекрасная музыка — реакция на войну?
В. С.: Война началась для нас, по сути, в 2014 году, а не два года назад. Это не была прямая реакция на войну как таковую. У меня есть совсем немного музыки, связанной с этим.
Например, я написал 7 пьес, и одна из них — «Чакона» — была создана, когда я уже переехал в Берлин. В этих семи пьесах есть часть, связанная с войной, но я решил не афишировать это. В «Чаконе», хотя и деформированно, не напрямую, проходит мелодия гимна Украины, который вы, кстати, вчера играли на концерте. Но он звучит как бы в защите. После каждого его проведения на него «наступает» военный ритм, то есть в музыке есть «защита» гимна.
Однако эта «защита» неагрессивна, потому что наш гимн очень мягкий, в нем даже врагов называют ласково — «вороженьки». Гимн певучий, в нем нет угрозы, только музыка. Но в данном случае, в моих 7 пьесах, появляется угроза для гимна, и другой мотив является его обороной.
А. Б.: Как вы объясняете резкое изменение вашего стиля на рубеже 2000-х: от авангардного к мелодичному, полному простоты и гармонии?
В. С.: Примерно с 2000 года в моем творчестве произошел радикальный поворот от экспериментального авангарда к тихой, гармоничной музыке. Этот поворот для меня символизирует переход из XX века в XXI.
XX век был оглушительно громким, как в прямом, так и в переносном смысле. Век был полон бесконечно великих идей — и в кавычках, и без. Конечно, музыка реагировала на это. Например, Шостакович с его экспрессионизмом, который отозвался на эту громогласность тоже громко, реакцией большой беды.

А. Б.: Как это у вас происходило?
В. С.: И вот к концу XX века на это все постепенно возникла реакция, выраженная словами известного русского философа Сергея Аверинцева. В конце XX века — начале XXI, в 2000-х годах, в одной из его статей был такой тезис: «Акустика нашего времени не терпит повышения голоса».
А ведь в музыке XX века появилась странная вещь — боязнь тишины. Но, как оказалось, тишина может быть самой ценной вещью на земле. Самая великая идея — это тихая, мирная жизнь. Вот это по-настоящему великая идея, а не те «великие идеи», ради которых уничтожаются миллионы жизней.
А. Б.: Как вы сочиняете? У вас появляется мелодия или задумка, идея?
В. С.: У меня все со звука начинается. Идеи натворили столько зла — эти так называемые великие идеи, — что хочется быть как можно дальше от них.
А. Б.: Вы также в последнее время сочиняете музыку для хора.
В. С.: В 2000-х годах я начал создавать много хоровой музыки на литургические тексты. Изучая свод этих священных текстов, я обнаружил много интересного. Там, казалось бы, тоже много великих идей, и, к сожалению, возникает ощущение, что к ним можно относиться так же, как сейчас относятся в России, — ради них уничтожают жизнь.
Однако на самом деле эти литургические тексты говорят в первую очередь о ценности мирной жизни.
Например, в первой части литургии перечисляется то, что желаемо для мирной жизни людей, и там, в частности, есть молитва о мирных временах. Это главная молитва, объединяющая весь свод молитв, и она говорит о мирных временах не только на земле, но и в умах людей.
А. Б.: Существовал ли такой термин, характеризующий ваше творчество, — «метамузыка»?
В. С.: Да, было такое. Это была моя большая композиция, написанная в конце XX века. Не концерт, а симфония для фортепиано с оркестром. Есть такого же типа симфония у Шимановского, где тоже не фортепианный концерт, а как бы амбивалентный жанр, и там как раз присутствует идея о том, что есть прямое высказывание, а есть иносказание и метафора.
Представьте обертон: прикосновение определенным образом к струне создает звук, который перемещается вверх. Я имею в виду, что метафора заключается в том, что эта музыка прикасается к музыке и дает семантический обертон. Возникает ощущение, что реальная музыка, которая звучит, на самом деле является символом музыки из другого мира. То сообщение, которое мы слышим, — это не впрямую то, что звучит, оно как бы намекает на другое.
А. Б.: Мы с вами об этом часто говорили. О том, что тишина и есть главное в вашей музыке. Тишина, в которой что-то музыкальное происходит фрагментарно.
В. С.: То, на что в метамузыке намекалось, сейчас в моем творчестве последнего периода стало реальностью. Реальностью не прямой, а напоминающей память. Переход из XX в XXI век был важен не только для меня, но и для многих моих коллег.
Во-первых, музыка, не только моя, лишилась своей актуальности в прямом смысле. Я для себя так определил: с лица музыки, которую вы играли, ушел загар модернизма, авангардизма. Он сошел бесследно, но актуальность осталась, просто она переместилась в другую плоскость.
В XX веке важна была манифестация, а здесь манифестация тоже есть, но она негромкая, скрытая, и в этой скрытости есть борьба со всякими «нео», с цитированием классиков. Здесь уже нет места ни «нео», ни прямому цитированию. Хотя, если присмотреться, кое-что любопытное можно обнаружить.
Например, в одной из пьес, которую вы вчера играли, кто-то заметил первые три ноты гимна Украины. Возможно, в XX веке композитор бы намекал на это явно и плакатно. А здесь у меня это просто ткань музыкального языка.
А. Б.: После того как вам пришлось переехать из Киева в Берлин, много ли вы сочиняете?
В. С.: Я перестал употреблять слово «сочинять», так как оно имеет и другое значение в обиходе — «врать». В детстве тебе часто говорят: «Ну ты сочиняешь!» Мой переход стиля начался постепенно, вероятно, еще с «Китч музыки» или даже раньше. Этот уход от актуальности без указательных пальцев дал мне особое ощущение.
Конечно, следует избегать домыслов, что «Господь тебя надоумил» или «прямо послал тебе музыку». Но все же музыку не нужно выковыривать откуда-то, надо дождаться, когда она сама подойдет к тебе на такое расстояние, что до нее можно будет дотянуться.

А. Б.: Интересно, когда вы переехали в Берлин в начале марта 2022 года, у вас этот процесс продолжался? Когда вам вынужденно пришлось поменять страну — музыка продолжала приходить к вам?
В. С.: Мы ехали на машине из Киева к польской границе, мимо нас проносились многокилометровые заторы машин и людей, беженцев. У нас было специальное государственное разрешение, благодаря которому мы ехали почти вне очереди. Если бы мы попали в общую очередь, стояли бы очень долго, как все остальные, но мы проскочили. Однако я видел огромное несчастье людей, которые еще недавно жили нормальной жизнью, а были вынуждены сняться с места и покидать свои дома, как перелетные птицы.
Когда мы въехали в Польшу, ситуация была такой же — бесконечные очереди, в основном из стариков и старух, стоявших под дождем без крыши над головой, без отелей, несколько дней подряд. Это было ужасно — видеть, как их не пропускают, а мы проезжаем.
Все те ужасы, которые я увидел, начали звучать во мне музыкой беды. Когда я приехал в Берлин, на нашей первой встрече я сыграл печальную мелодию, в которой отразилось сиротство людей, покинувших свои дома и бегущих в неизвестность. В этой музыке не было осуждения или описания горя, это была моя чистая внутренняя реакция на увиденное, а не «сочинительство».
Алексей Ботвинов: «Я никогда не забуду ту нашу встречу в берлинской Gedächtniskirche 11 марта 2022 года. Это был благотворительный концерт в пользу Украины, инициированный моим другом, скрипачом Дэниэлом Хоупом. Концерт транслировался вживую в нескольких европейских странах, а с речью выступал экс-президент ФРГ Йоахим Гаук.
Компания Bechstein пожертвовала полмиллиона евро для Украины. Мы с Дэниэлом исполняли, в том числе, музыку Сильвестрова. Дэниэл спросил: «А автор все еще в Киеве?» Когда мы узнали, что Валентин Сильвестров буквально пару дней назад прибыл в Берлин, мы, конечно же, пригласили его на концерт.
В финале мы попросили его сказать несколько слов. Валентин страстно выступил с призывом помогать нашей стране и неожиданно рассказал всем, что по пути из Киева он видел картины огромного человеческого горя, и у него родилась мелодия. Валентин захотел ее сыграть. Это был чистый экспромт, никто такого не ожидал. Весь зал предполагал услышать трагическую музыку беды и горя. Но Валентин сел за рояль и заиграл мелодию невероятной красоты, света и гармонии.
Мы с Дэниэлом Хоупом часто вспоминали тот момент, потому что это был полный шок от контраста такой неземной, ангельской музыки с ужасами войны, которые ее породили. В этом весь Сильвестров — парадоксальный гений».
В. С.: Я даже помню, что тогда у меня в голове крутились слова Шевченко: «…і на оновленій землі врага не буде супостата, а буде син і буде мати, і будуть люде на землі». Он говорил о том, что на обновленной земле будут жить настоящие люди, для которых главной ценностью станет семья, мать и сын. Эти слова были сказаны поэтом еще 100 лет назад, а сейчас все это горе продолжается.
То, что я делаю, — это не сочинительство музыки. Тогда я просто помнил это стихотворение наизусть, и даже не думал о том, что буду сочинять музыку. Я просто смотрел вокруг, и музыка начала звучать в моей голове. Получается, что бывает сочинительство музыки как волевой процесс, похожий на то, когда отжимаешься от пола, а есть процесс, когда ты живешь вместе с музыкой. То же самое происходит и с моими большими симфониями, хотя с симфониями чуть иначе — их нельзя сочинить сразу.
Симфонию я «нажил». Ты живешь, и симфония рождается вместе с твоей жизнью, она идет параллельно жизни и оформляется. Ты худо или бедно что-то исправляешь, но она уже идет, как ребенок, возникший из жизни, а не из того, что ты ее сочиняешь.
Фото из личного архива Алексея Ботвинова
При копировании материалов размещайте активную ссылку на www.huxley.media
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.