Одно из немногих интервью за последние 28 лет с композитором, писателем и художником Юрием Ханоном

Получивший в 1988 году «Европейского Оскара» за музыку к фильму Сокурова «Дни затмения», а затем резко порвавший с официальным миром музыки, да и с миром людей в целом. Юрий Ханон ― отшельник, подобный Сэлинджеру.

Он ― одиночка вне групп и кланов; его музыка уникальна ― ничего подобного в прошлом и нынешнем веке не было создано ― никем. Нечто общее мы можем искать в лице Шёнберга и Булеза, Шостаковича и Шнитке, Пярта и Караманова. Могу называть ещё имена, но всё напрасно. Ханон выходит «вон из любого ряда».

Он ― словно пришелец, инопланетянин. Возможно, это маленькое интервью позволит хотя бы сквозь замочную скважину заглянуть во Вселенную Ханона, которая сегодня продолжает жить своей отдельной жизнью за пределами привычного мира.

Если Вы как инопланетянин представились бы мне как другому инопланетянину — кто Вы и какова Ваша Вселенная?

Вместо ответа почему-то вспомнился маленький ласковый стишок моего деда, Михаила Савоярова: «Разговор с тобой короткий, получи по морде плёткой». Хотя и понимаю, что такое обращение не удовлетворило бы ни Вас, ни инопланетянина. А потому сознаюсь легко и просто: моей вселенной нет. Она давно погибла.

Если хотите подробностей, могу рассказать маленькую историю этой мистерии. — Значит, так: жило-было на земле когда-то племя приматов, облысевших обезьян, объявивших себя людьми. Они были по-своему интересны, эти животные. Обладавшие сознанием, но не сознательные. Обладавшие разумом, но неразумные. Они были жадны, жестоки, грубы и каждый из них жил одним днём. От силы — двумя. Но увы, их день быстро прошёл.

Моей вселенной больше нет. А я сам, словно рудимент, болтаюсь в ко(с)мической пустоте, дожидаясь следующего вопроса… — Помнится, лет двадцать назад профессор Тихонов, человек, знавший меня только по книге «Скрябин как лицо», написал обо мне строчки, которые, как видите, я до сих пор помню. Потому что они слишком похожи на правду.

Ими я и закончу, с Вашего позволения: «Ханона можно назвать «анархистом от музыки», но в качестве анархиста он ближе не к князю Кропоткину, отрицавшему лишь государственную власть, а к Чжану Бинлиню, «даосу в анархизме», считавшему, что человечество должно вообще перевоплотиться в новый, более развитый вид, который не будет нуждаться в оковах власти в принципе». Пожалуй, это ещё мягко сказано, дорогой инопланетянин.

Я воспринимаю Вашу музыку как чистой воды загадку и метафизику — за пределами эмоций, за пределами надежд и страхов (воспользуюсь буддийским термином). Могли бы Вы рассказать о Вашей метафизике в словесной форме (помимо музыкальной)?

Лёвушка Толстой, когда его спросили: «а что, собственно, вы хотели сказать своей Войной и миром?», на это
вполне справедливо ответил: «если бы я мог сказать короче, я бы это сделал». К счастью, я не столь толст и совсем не лев, хотя его слова точны и для меня. Когда я хочу сказать языком слов, я пишу книгу. Их у меня десяток. Или эссе. Их у меня сотни. Когда языком живописи — пишу картины.

Язык музыки — самый инертный изо всех искусств, сам по себе он ничего не выражает. Как правило, музыканты говорят по-птичьи, нанизывая звуки (сигналы) без смысла. Я начал сочинять музыку очень поздно, когда мне уже было что сказать. Даже более того, я знал, что кроме меня сказать об этом здесь нéкому. И ещё я знал, что сказанное мною останется при мне.

Каждое из моих сочинений создаёт отдельный мир со своим громадным внутренним давлением. Со стороны он имеет вид чёрной дыры. «За пределами надежд и страхов», как Вы сказали. Но только со стороны. Попробуй, зайди. Не так-то просто. Но если сможешь: это будет отдельный мир. Вместо уродливого человеческого общежития, с которым мы только что «покончили». Мир, где нет ничего окончательного. Там нет улиц, зданий, знамён и погон. Всяк здесь как облупленный, наедине со своим исподним. «Вошедший сюда, — оставь одежду»…

Поскольку Вы все таки оказались в земной (условной) реальности — какая эпоха близка Вам? И какие персонажи — в музыке, литературе, живописи, философии — с Вами резонируют?

Как говорят в Одессе, «за эпоху я вам хорошо не скажу», они все пахнут как на привозе, тухлой селёдкой и
дерьмом с кровью. «Чую дух человеческий», — как говорила наша баба, йо(я)га. Хотя, признаюсь, у меня был
соблазн сразу выпалить: начало XX века. Сами знаете, оттуда родом два моих лепших друга: Скрябин и Сати.
И ещё мой дед оттуда, Савояров. Совсем немного старше их предтечи: Ницше, Алле. Все они родились в одно
время, в 1870-х, «ровесники Ленина», не к ночи будь помянут. Так что здесь всё прозрачно: моё «время близости» можно читать по заголовкам моих книг.

Но главное, начало XX века было серебряным сдвигом, когда в Европе и России ослабла тюремная решётка кланов, веками сковывавшая человеческий субстрат. Однако не всё так просто. Те имена, которые я тут всуе произнёс, как раз и близки, и важны мне, прежде всего, тем, что умудрились прожить вне контекста. Они создавали свой «протестантский» мир, свои вселенские чёрные дыры, отделённые и отдельные от утлого мира людей.

Да что уж тут жевать напрасные фразы, когда главной целью Скрябина была не какая-то там птичья музыка, сущая ерунда, а уничтожение человечества средствами искусства. Вот это я понимаю! Настоящее дело по хозяйству для мужика…, пардон, творца. И что Вы думаете, я (бы) ставил перед собой более мелкие задачи? — Как бы не так.

Видите ли Вы шансы у человечества, или будущее, скорее, окрашено в мрачные тона?

Ну, в первую очередь, не будем распугивать читателей. Шансы у человечества прекрасные. И будущее у него самое светлое. Можно сказать, даже лучезарное (пользуясь скрябинским языком). Совершенно чистое будущее. Карт-бланш, практически. Как говорил Хармс, «не путай чистоту с пустотой». Теперь позволю себе пару деталей.

Для начала, скорость мутации человека аномально высока. Даже мы, живущие ограниченный срок, можем это наблюдать сегодня. Накопленные за тысячу лет изменения таковы, что можно сказать: человек прошлый и человек нынешний — это разные подвиды, примерно как бабуин и павиан. Причём, скорость мутаций растёт (о причинах не буду, ради краткости).

Таким образом, даже если человечеству удастся обуздать инстинкт саморазрушения, то спустя два-три века это будет уже другое животное. Но я полагаю, что обуздать всё же — не удастся. Причины этого, прежде всего, в отсутствии понимания внутренних механизмов и взгляда со стороны.

До сих пор люди живут броуновским движением, мало чем отличаясь от муравейника. Но впервые за их историю муравейник достиг масштаба всей планеты. И было бы наивным думать, что они, наконец, не смогут справиться друг с другом. Разумеется, они смогут. Они всё смогут. Одно жаль: в этом славном деле ни скрябинская, ни моя Мистерия им не пригодится. Как всегда, они всё сделают сами, не прибегая к помощи искусства. Но зато лучезарный эффект гарантирован: чистое небо и новый мир.

Даосы говорили о «людях необычайных». Как Вы полагаете, возможно ли их содружество, нечто вроде «Страны персикового источника», отдельно от остального человечества?

Здесь, мне кажется, всё выглядит ещё лучезарнее. Даосы говорили друг с другом о самих себе. Они жили в
своём мире, чтобы как можно меньше соприкасаться с уродливым и жестоким миром людей. И они мечтали, конечно. В этой способности высокая сила шизоидной природы человека: способность мастерить отдельные миры. Будущие. Или воображаемые. Жить в одном, говорить о другом, мечтать о третьем.

Конечно, «страна персикового источника» возможна. Более того — она уже есть в наличии, внутри всякого, кто её вынашивает. Как Эдем. Или Эльдорадо. Всякая мечта приобретает черты своего творца: «по образу и подобию». Но было бы наивным думать, что мечту удастся заселить.

Это как у Козьмы Пруткова: «в доме без жильцов известных насекомых не обрящешь»… Любая страна персика, едва в ней поселятся люди, сразу станет страной людей, какими бы они ни были. Со всеми вытекающими последствиями. Тем более, если там на самом деле будет хорошо, скоро начнутся проблемы с границей, паспортным контролем, а также войсками соседней «страны крокодиловых слёз».

Так что давайте остановимся на искусстве. Вот единственная отдельная территория, где возможно всё. И мистерия. И светлый мир без людей. И даже страна персикового источника, какой бы детской ни была эта мечта. Вот, я построил свою оранжерею. В ней тысячи растений. И я живу среди них. Правда, персика там нет. Ни одного.

Если бы Вам предоставилась возможность общения с любым из живущих ранее — реальных или
вымышленных — людей, кто бы это был и какие вопросы Вы бы им задали?

Чудный вопрос, большое спасибо. Кажется, даже я не смог бы лучше придумать, чтобы теперь просто откинуться в кресле, расслабиться и не отвечать, удалившись в страну персика. Потому что молчание, вроде хлопкá одной ладони, будет лучшим ответом. И не в том дело, что мне нé с кем говорить и некому задавать вопросы. А в том, что именно этим я и занимался всю предыдущую жизнь. Считайте, последние сорок лет. И не просто пустопорожним разговором, а на тонкой грани между реальностью и искусством. Судите сами: «Скрябин как лицо» состоит из бесед через сто лет.

По определению того же профессора Тихонова: «это — не просто вымышленный диалог с неким деятелем прошлого, а последовательное повествование о том, как Скрябин и Ханон вместе шли и идут к Просветлению, познавая Дао вещей».

«Воспоминания задним числом» состоят из моего диалога с Эриком Сати, явного и скрытого. В «Альфонсе, которого не было» я вторгаюсь в жизнь Алле и пытаюсь спустя век исправить непоправимое. «Избранное Из’бранного» позволило мне сделать искусство из диалога с Михаилом Савояровым, моим дедом, погибшим за 25 лет до моего рождения.

Нужно ли перечислять ещё? — И не только книги. Вся музыка моя состоит из внутреннего диалога. Так получилось, здесь и сейчас, что свою биографию я прожил отшельником. Музыкальные кланы устроили мою травлю. Друзья детства предали меня, разменяв высшие ценности на медяки. Как говорила Фрида Кало, «я мечтала увидеть художников, а наткнулась на толпу сукиных детей».

И меня в точности так же встретило моё время, мало чем отличное от всякого другого. Если бы не страна персикового источника, населённая моими друзьями, великими призраками прошлого, думаю, Вы бы сегодня со мной не разговаривали.