Сергей Форкош
Украинский мыслитель, доктор философских наук, переводчик

ФИЛОСОФСКИЕ ПИСЬМА: о про-ис-ходящем (Письмо IV)

ФИЛОСОФСКИЕ ПИСЬМА: о про-ис-ходящем (Письмо IV)
Иллюстрация: Всеволод Швайба. Венчание. Фрагмент. Цветная тушь, перо

 

Читать письмо I 

Читать письмо II

Читать письмо III

 

Сергей Форкош — украинский мыслитель, доктор философских наук, переводчик, основатель Института социокультурных трансформаций, координатор совместных проектов с философским факультетом Венского университета.

 

В своих рассуждениях, когда я прихожу к каким-то выводам, на которые можно опираться и которые можно использовать для построения системы, я иногда считаю необходимым, без доказательства и без объяснений самому себе, разрушить все достигнутое, все продуманное.

Не знаю, почему так происходит, возможно, это случается в силу какого-то внезапно настигающего меня отчаянья. Ведь чем я, собственного говоря, занят? Прояснением мира.

Да, я пытаюсь прояснить то, что требует прояснения, но меня также интересуют и сама неясность, сама сложность, запутанность, обман, ложь, иллюзия, разрыв; они влекут меня не лишь для того, чтобы их как-то разрешить и распутать, но и для того, чтобы их понять в самих себе.

Объяснение, как возвращение к изначальному, — это лишь одна сторона дела, другая же, — это бытие вторичного, неподлинного, бракованного.

Подхватывать многообразное, особенное в его странном, часто никуда не ведущем полете, подхватывать и отпускать… без выводов, без включения в систему, без истины о нем, не менее важно для меня.

Ранее меня беспокоило еще и то, что мои размышления никак не обходятся без человека. Человек как раз и навсегда поставленная, изначально укорененная точка отчета мышления. Человек как тема мышления — чудовищно навязан.

И действительно, если относиться к этой теме не принимая ее всерьез, то она становится неизбежной формой любых рассуждений, пресловутым антропоморфизмом.

Любопытно, что, когда я принял эту тему всерьез и начал мыслить человека, то оказалось, что такое мышление неизбежно открывает и все то, что нечеловек, и что этим человеческое (познание, влияние, устройство) не только не подавляет мир, но оказывается, что лишь так, через человека, мир освобождает сам себя, в его особенных и неповторимых эйдосах.

Но для того чтобы мыслить человека, его надо мыслить во всей его конкретности и во всем многообразии его проявлений. Мылить, поступать, оценивать, творить, общаться, рождаться, умирать, скучать, рыдать, кричать, шагать, стрелять, хватать, обманывать, претворятся, и т. д и т. п.

Все это, весь мир человека, который наполнен бесконечным многообразием важного-неважного, существенного-несущественного, принимаемого-отрицаемого, того, что игнорируется, и того, что признается, — все это должно стать полем/полями для выявления и проявления.

Ты уже смог убедиться, что то, что для нас наиболее влиятельно, то, что нас определяет в наибольшей мере, а это особенно проявляется в критических ситуациях, это первое наиболее скрытое от нас. Даже можно рискнуть и сложить пропорцию: чем больше мы знаем о себе, тем меньше то, о чем мы знаем, влиятельно для нас.

Кажется, что наиболее важное о нас самих ускользает от нас. То, как мы действуем в конкретной ситуации, часто списывают или на нечто животное в нас (как будто мы знаем что-то существенное о животном мире), понимая само биологическое механистически и упрощенно, или же толкуют то, что нас определяет, через действие трансцендентного в человеке.

Как в первом, так и во втором случае в упор не замечают человеческое как человеческое, опыт человека как человеческий опыт, жизнь человека как человеческую жизнь.

Если философию понимать, по крайней мере, не как постмодернистскую игру вычурных текстов, то феноменологическая стратегия в разных своих вариантах остается наиболее открытой исследовательской стратегией, которая чувствительна к самым существенным и внезапным образованиям опыта, и поэтому усилия по разработке как ее методологического оснащения, так и по расширению поля ее анализа имеют исключительное значение, особенно учитывая то, как неожиданно и пугающе меняется глобальная ситуация, постоянно требующая прояснения. 

Как ты уже знаешь, феноменология — это тонкое и деликатное искусство, а не топорная доктрина по производству ответов. Тем не менее я хочу представить тебе ход мыслей, претензионный, прямой и настоятельный.

В этих размышлениях больше религиозного рвения, чем философской осторожности, но тем не менее для философии, во всяком случае для той, что притязала открыть смысл бытия (не будем упоминать о том, что для того чтобы суметь расслышать мысль о смысле, следует быть к этому расположенным), будет полезно еще раз, со всей ясностью узреть прямые требования. 

Итак, как заметил еще великий Кант, «на долю человеческого разума в одном из видов его познания выпала странная судьба: его осаждают вопросы, от которых он не может уклониться, так как они навязаны ему его собственной природой; но в то же время он не может ответить на них, так как они превосходят возможности человеческого разума».

Так вот, эти вопросы никуда не делись, и как бы мы детально и точно ни описали наш жизненный мир, последние вопросы остаются без ответов.

Как бы мы ни ограничивали критикой наши способности, сколько бы мы ни указывали на то, что некоторые из вопросов, которые нас мучают, «не имеют смысла», что так происходит то ли из-за семантических ошибок языка, то ли из-за властных социально-исторических идеологем, несмотря на все это, темы наподобие «бог — человек — свобода» остаются прежними.

Нас никогда не удовлетворит исторический релятивизм. Нет, не будем лгать себе, давай признаем раз и навсегда: мы нуждаемся в абсолютном, вечном и низменном смысле! Нас не удовлетворят компромиссы! Не надо говорить, что поиск истины вечен!

 

Вступая в клуб друзей Huxley, Вы поддерживаете философию, науку и искусство

 

Нужен ответ — ясный, твердый, надежный, такой ответ, который бы заполнил все жаждущее в человеке. Ты знаешь, что философия, кроме прочего, — это система вопросов, но ты также знаешь, что миф — это система ответов.

Для того чтобы понять миф, его следует пережить. «Боги Греции» Шиллера дают непосредственное представление о мифе, и ты уже смог убедиться, насколько плодотворно обращение к поэту в таком деле (Письмо III).

Но поэтического переживания мифа недостаточно. Чтобы продолжить, следует обратиться к себе саму и к своему жизненному миру. Это даст возможность встретиться с мифом в своем собственном опыте жизни.

Проясняя слой за слоем то, как ты живешь, открывая нечто привычное в себе, нечто «само собой разумеющееся», ты в какой-то момент встретишься с мифологическим в себе самом. Уверяю тебя, в каждом из нас есть этот опыт, есть эта странная реальность мифа.   

Когда мы имели дело с чистой мыслью у Гегеля, то я просил тебя исходить из мышления, пребывать в мышлении, которое разворачивалось само из себя (Письмо II).

Теперь же я предлагаю тебе оглянуться, мысленно оглянуться.

  1. Это значит — подвергнуть взгляду то, что обычно скрыто от него тогда, когда мы живем.
  2. Нас интересует здесь самое привычное и самое заурядное.
  3. Но этот мир находится слишком близко от нас, поэтому его сложно разглядеть и поэтому необходимо отвоевать некоторую дистанцию для того, чтобы то, что перед нами, предстало так, как оно есть. Дистанцию эту можно обрести лишь путем резкого изменения того, что про-ис-ходит.
  4. Нам нужно смоделировать катастрофу жизненного мира, катастрофу происходящего, для того, чтобы сама структура жизненного мира или хотя бы то, что будет доступно для наблюдения и описания, предстало перед нами во всем масштабе. Итак…

Подвергнуть взгляду то, что обычно скрыто. Наше внимание всегда направлено на что-то. Внимание внимает тому, на что оно обращено. Например, нас окликнули, звонит телефон или будильник.

Находясь включенным во что-то, в какой-то иной поток, при новом сигнале или кличе, мы «переключаемся» на то, что обращает на себя внимание (или на что-то через себя).

Итак, наше реактивное внимание «переключается» с одного объекта на другой. Инициатором переключения является сам объект, явление и т. д. Сознание откликается на… Для того чтобы отклик осуществился, необходимо, чтобы сознание было развернуто или открыто.

Может иметь место случай, когда сознание зажато темой и неспособно откликнуться на зовущий объект, тогда переключение не происходит. Отклик, правда, есть, но сам инициирующий объект включается в то тематическое поле, в котором сознание зажато.

Инициирующий объект не возникает для сознания, не предстает сам по себе, а является лишь своей тенью. Бытие этого объекта определяется не им самим, а контекстом темы, в которой зажато сознание.

Итак, реактивное сознание реагирует, оно переключается, откликаясь на инициирующий объект. Реактивное (правда, и активное также) сознание может потерять способность свободного переключения, а это приводит к разным психологическим патологиям. Гештальт-терапия, вооруженная феноменологическими дистикциями, эффективно работает в этой практической области.

Активное внимание внимает исходя из внутреннего интереса, который может быть как спонтанным, так и ассоциативным. Спонтанный интерес ничем не определен и является изначальным направлением на себя или мир.

Спонтанный интерес — это направление сознания, которое уже принимает то, на что оно направлено. Этот первый интерес, это интерес по «размещению» сознания в мире. Тут происходит уже и приятие мира, и включение в мир.

Но спонтанный интерес все же не чистое приятие мира, а тематизированное. Для того чтобы интерес осуществился, необходима разность между сознанием и миром.

Если предположить, что первый интерес нетематизирован, то нет никакой необходимости в действии сознания, в самой интенции сознания. Первоначальный акт сознания может быть и спонтанным, и тематизированным в одно и то же время.

Приложение. Позволю себе рискнуть и поразмышлять парадоксально и провокационно. Отличать веру в мир как мир от веры в мир как вот этот мир — непродуктивно.

Трансцендентальная феноменология в этом учитывает лишь одну часть интернационального, точнее, лишь одно направление, списывая содержание интенции на «безвозвратную» данность. Кажется, что работа с предпосылками сознания является также работой с предпосылками осознанного, того, что осознается.

Получается, когда я говорю, что я сознаю дерево в модусе воспоминания, воображения или восприятия, то я должен добавить, что и, в каком-то смысле, дерево осознает меня. Это значит, что следует понять «режим» бытия дерева в том и так, как дерево есть в проявлении своего бытия.

Сознание может «встретиться» только с сознанием, в противном случае сознание будет лишь осознавать, а не «встречаться». Анализ сознания и нужен для того, чтобы через сознание «увидеть» сознания, чтобы через структуру интенциональности высвободить сеть связно направленных проявлений.

Феноменология — это точка входа, которая последовательно приводит к открытию и всего, что не сознание, и всего, что вне сознания. Но это возможно лишь в том случае, если предположить свою, своеобразную активность (направленность) мира к сознанию, которая направлена на сам мир.

Встреча направлений и рождает переход «от» — «к». Сознание, переходя от себя к вне себя в сознании дерева, становится не осознанием мной дерева, а сознанием самого дерева. Я же в своем сознании могу лишь узнать о сознании дерева, но, когда я сознаю дерево, то и дерево сознает меня, в модусе незнания меня.

Очевидно, что сознание тут понимается иначе, чем это принято. Сознание — это структура бытия каждого проявленного, суть которой в том, чтобы открываться навстречу иному проявленному. Сознание направлено для открывающейся встречи.

Человек изучает мир для того, чтобы встреча произошла «на самом деле». Изучать предмет необходимо до тех пор, пока сознание (действие навстречу через свою структуру) предмета само не откликнется, не повернется в сторону человека.

Сказано ли здесь то, что все обладает сознанием? Да. Сказано ли здесь то, что все познает? Нет. Познание — это восстановление свободы для встречи.

 

Вступая в клуб друзей Huxley, Вы поддерживаете философию, науку и искусство

 

Итак, продолжим. Ассоциативно возникшее внимание имеет своим источником или память, или воображение. Инициирующим может быть также нечто внешнее, а это значит, что внимание в этом случае является также реактивным, а не активным, но на самом деле, обратив внимание на что-то, что определяется уже лишь временем (прошлым или ирреальным), без пространства, сознание направлено на собственную стихию, на нечто, где мир в данности уже не есть (прошлое) или просто выключен (воображение).

Активным (или гибридным) внимание будет потому, что оно само себя толкает с себе же, оно выпадает из круга среда — сознание и попадает в плоскость сознание — осознаваемое.

Активное внимание может проявляться как через любопытство (прикосновение, переживание оригинального, встреча как таковая), так и через интерес (практический, научный, философский).    

Если мне любопытна эта вещь, то в вещи меня влечет нечто, что ранее не возникало в моем опыте с вещами, или, если возникало, то редко. Любопытство само по себе непрактично.

Оно скорее форма знакомства двух сущих в мире способами, доступными каждому из них — предмету своей открытостью, а человеку так, что он есть представляя себе себя и вещь. Эта встреча — чистый эффект бытия. Человек открывает себе вещь, а вещь дает себя в том, что она есть.

Кажется, что вещь при любопытстве дает себя уже через что-то конкретное, форму, цвет, вес и т. д., и поэтому любопытство — это лишь первая часть практического интереса. Но это не совсем так.

Любопытство предполагает целое вещи, дающееся через форму и цвет. Но сами цвет и форма не являются тем, что привлекает внимание само по себе. Нам интересен именно камень, сам по себе, который вот такой-то, а не лишь его цвет и форма.

Нас интересует здесь самое обычное и самое заурядное. Итак, мы обращаем внимание в модусе интереса. Интерес у нас направлен на выявление изначального, того, что есть в том, что с нами происходит.

Наш интерес в том, чтобы подготовить встречу нас самих с тем как мы есть, то есть нас интересует (мы обращаем на это внимание) способ того как мы есть. Любопытство отличается от интереса тем, что оно принимает мир, оно включено в такую-то положенность и фактичность происходящего, в то время как интерес отталкивается от данности, чтобы вскрыть ее в ее бытии.

Для интереса данность — это вопрос, для любопытства — знакомство. Итак, нас интересует нечто, казалось бы, незначительное, нечто привычное. Привычное часто не вызывает интереса.

Привычное не кажется чем-то, на что обращают внимание. Обращают внимание на нечто непривычное, на нечто оригинальное, на то, что еще не встречалось в опыте или встречалось редко. Знакомое, уже узнанное, повторяясь, становится привычным. Мы привыкаем, повторяя одно и то же с одним и тем же.

Повторяющиеся действия и способы мышления не вызывают интереса и становятся независимо существующими в нас. Так возникает повторяющийся слой действий, который привычен.

Сознание по отношению к привычному пассивно, оно не направлено на осевшие во времени повторения. Повторения складываются в структуры, которые состоят из повторяющихся соединений среды (географии, культуры, дома) и сознания. Привычное при повторении складывается в прошлое, которое активно переходит в настоящее.

Но если обратить внимание на привычное и рассмотреть в его собственном способе, в способе привычности, то привычное, по крайней мере для интереса, становится непривычным. Поэтому следует удержать привычное как привычное и не впасть в ошибку, при которой способ рассмотрения путают со способом бытия того, что исследуется.

Итак, привычное как привычное состоит из повторения. Повторения повторяют одинаковым образом неодинаковые обстоятельства и ситуации.

Повторения, там, где действительность не сильно сопротивляется повторениям и не изменяет все кардинальным образом, выделяют в происходящем лишь то, что поддается повторениям, игнорируя и вытесняя все разное и нетипичное.

Повторения, таким образом, репрессивны по отношению к свободно циркулирующей и спонтанно возникающей действительности. Повторения, превращая происходящее в привычное, направлены, исходя из собственной логики, на образование структуры, которая призвана замещать спонтанную, неповторяющуюся (или чередующую повторения и различия) действительность.

Привычное желает стать самой действительностью. Способ, через который привычное навязывает себя сознанию, есть способ пересоздания времени для сознания в переживании происходящего. В привычном интенсивность переживания времени существенно (сущностно) отличается от времени в «непривычном» состоянии.

Итак, мы обращаем внимание на привычное как привычное, которое репрессивно замещает действительное.   

Дистанцию эту можно обрести лишь путем резкого изменения того, что про-ис-ходит. Но как на привычное обратить внимание, если мы охвачены привычным, если между нами и привычным нет пространства для разворота внимания, нет разрыва?

Это значит, что мы сами для себя стали привычны, мы не вызываем у себя интереса. Чтобы обрести эту дистанцию для маневра внимания и появления интереса, необходим сбой происходящего.

Такой сбой может быть вызван неожиданно внешним или спонтанно внутренним источником. В любом случае речь идет об изменении интенсивности переживания того, что во времени.

При образовании разрыва в привычном, возвращается способность к различению привычного и непривычного, при этом так, что мы в привычном опознаем себя, мы становимся непривычными для себя в своей привычности. Само же пространство между привычным и непривычным есть открытая возможность со своей внутренней геометрией.

(Проблемным здесь является сама модификация сознания при обращении на себя непривычного внимания. Модификация контекстуализирует принятое как привычное (поведение, поступок, мышление) в режиме исследования. Но разрешается это тем, что открытое в привычном как привычное отменяет контекст интереса своей структурой).  

Итак, для того чтобы вскрыть структуру жизненного мира, которая в своем обычном протекании пассивна и скрыта, следует подвергнуть этот мир катастрофе. Катастрофа — это событие, которое изменяет структуру. Реструктуризация — это результат катастрофы.

Давай обозначим структуру как необходимый тип связи между частями объекта. Это значит, что структура и есть то необходимое, что составляет сущность объекта. Итак, говоря о структуре, мы имеем в виду строение основы явления. Говоря о структуре жизненного мира, мы также имеем в виду строение его основы.

Основа жизненного мира — это то, без чего жизненный мир не будет собой. Ядро и горизонт принадлежат к структуре жизненного мира. Значит, катастрофа — это событие, которое может повлиять на функциональные отношения между ядром и горизонтом жизненного мира. Что такое изменить структуру?

Это значит изменить тип связи между частями. Если, например, ядро жизненного мира определяло горизонт, то при реструктуризации горизонт может определять ядро.

Если привычное определяет ситуацию в нормальных условиях, то событие катастрофы может определить сам способ отношения к привычному, а это значит, высвободить непривычное. 

Землетрясение будет катастрофой, помимо разрушения инфраструктуры, в том случае, если оно приводит к жертвам. Катастрофа предполагает наличие жертв. Гибель людей при катастрофе — это также трагедия.

Событие катастрофы приводит к трагедии в виде погибших. Говорят также о катастрофе как о трагическом событии. Но в античной Греции καταστροφή понималась не только как трагическое событие.

Катастрофа понималась как любое событие, которое имело «решающее» значение, катастрофа — это поворотное событие, которое может привести к новому началу (к очищению или обновлению, катарсису) или к погибели, к полному уничтожению.

Катастрофа понималась как граничная точка накала, последняя граница, но в тоже время и детонация, разрушение прежнего уклада, разрушение основы происходящего, а значит — его структуры. В положительном смысле катастрофа может привести к (аnagnorisis) прозрению, к восстановлению изначального знания.

Катастрофа может привести и к катаклизму. Катаклизм — это космогоническая катастрофа, которая может характеризовать даже конец жизни. Катастрофа в самой жизни может привести к новому началу или погибели, катаклизм же изменяет саму форму жизни. Катастрофа — это переход, катаклизм — завершение.

Катастрофа жизненного мира — это событие жизненного мира, которое можно описать через опыт переживания. Но сразу возникает вопрос: имеет ли катастрофа жизненного мира такое же значение, как в объективном ее понимании?

Изменяет ли оно структуру жизненного мира? Если да, то как? Подрывает ли его основу? Опыт катастрофы — это переживание конца? Как трансформируется и реструктуризируется жизненный мир после переживания события-катастрофы? Как соотносятся катастрофа, травма и боль?

 

В следующем письме попробуем ответить на эти вопросы.

P.S. Следует ли упорствовать и продолжать мыслить?

 

Читать письмо V

Вступая в клуб друзей Huxley, Вы поддерживаете философию, науку и искусство

Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Получайте свежие статьи

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам: