7 мин. на чтение

ГОДЫ ВТОРОЙ МИРОВОЙ: вспоминают дети войны (Часть V)

Публикуем финальную часть воспоминаний ветерана труда из Одессы, Данилова Михаила Ивановича, чье нелегкое детство пришлось на годы страшной Второй мировой войны.

Перед праздником октября пацаны обворовали ночью склад приемника. Оттуда они притащили в спальню печенье, сахар, сливочное масло и конфеты. Они меня разбудили и предложили принять участие в поедании такого добра.

Мне стыдно было отказаться от такой трапезы и я принял их предложение. Как сейчас помню: я брал печенье, на него намазывал сливочное масло, на масло сыпал сахар и сверху клал еще одно печенье.

Такие самодельные бутерброды я поглощал один за другим, потому, что круглосуточно был голоден и о сытости только мог мечтать. И моя мечта этой ночью сбылась.

Когда наелся до отвала, принялся наслаждаться вкусными и сладкими конфетами. Лишь только под утро я уснул крепким сытым сном. Но мой сладкий сон был прерван грубым голосом воспитателя: «Вставай, негодяй! И марш за мной в канцелярию начальника». Я быстро оделся и пошел за воспитателем к начальнику детского приемника, старшему лейтенанту Николаеву.

Маленькая справка. Со времен Феликса Дзержинского все детские приемники Советского Союза находились в ведомстве Министерства Внутренних Дел.

Чекисты всех беспризорников отводили в детские приемники, а из приемников их отсылали в детдома. Вот почему во всех приемниках начальниками были офицеры-чекисты.

И вот, я маленький, худой стою перед двухметровым гигантом старшим лейтенантом Николаевым. Худым я был не потому, что в приемнике плохо кормили, а потому, что был азартным игроком в карты, и все свои пайки, как всегда, проигрывал. Старший лейтенант Николай Николаевич Николаев спокойным голосом меня спрашивает:

— Ты лазил в склад?
— Нет, не лазил.
— А кто лазил?
— Не знаю.
— Ты печенье ел?
— Да, ел.
— Кто тебе его давал?
— Не знаю.
— Как не знаешь? — взревел громовым голосом Николаев.

Его мощная рука схватила мое худое тело, как пушинку, и плюхнуло на скамейку животом вниз. Содрав с меня рубашку и штаны, он стал хлестать плеткой по моей попе и спине. От первого удара плеткой я вскрикнул: «Мама!», а потом замолчал. Бил он меня плеткой долго, но ударов я уже не чувствовал.

Устав от моего избиения, старший лейтенант Николай Николаевич Николаев сел потный на стул и с удивлением посмотрел на меня. И тут прозвучал голос завуча, которая сидела за столом и наблюдала за моей поркой: «Надо его в колонию отправить». На что он ответил ей: «Я ему здесь колонию устрою».

Меня отвели в изолятор. В изоляторе пацаны сказали мне: «Черный, мы все раскололись и рассказали все как было. Мы тебе мигали, что скрывать ничего не надо».

Эти блатные пацаны, которыми они себя считали, сразу раскололись при виде гиганта старшего лейтенанта Николая Николаевича Николаева. У них даже не хватило смелости меня предупредить, что они ему все рассказали, как они обворовали склад.

Услышав от них такие слова, я заплакал, вернее, зарыдал от обиды. Как же так получилось, что они меня выдали, а я их — нет. Они воровали, а я — нет. Меня били, а их — нет. Так где же тут справедливость?

И с этого времени, появилось у меня обостренное чувство справедливости. Предательство — это самый гнусный поступок, который существует на земле. И они меня предали, из-за их предательства вся моя спина была исполосована плеткой.

В изолятор пришел Николаев и стал меня утешать. Когда я успокоился и перестал икать, он меня выпустил из изолятора. Спустя некоторое время, тех, кто лазил в склад, отправили из изолятора в колонию.

Старший лейтенант Николаев прошел всю войну, он был награжден многими орденами и медалями. Он не понаслышке знал цену предательства. Из-за того, что они меня предали, а я их — нет, он с ними так жестоко поступил.

После моего избиения Николаев проникся ко мне уважением. Он со своей семьей жил во дворе приемника, в отдельном домике и каждый день приглашал меня к себе на обед.

Николай Николаевич обещал мне, что отправит меня в хороший детдом. Я и по сей день удивляюсь, как это в одном человеке могла сочетаться жестокость и доброта. Таких людей, как Николаев, я в своей жизни больше не встречал.

На станции Тихопись Ленинградской области организовался новый детдом и почти половина приемника туда было направлено. Николай Николаевич со мной тепло расстался и пожелал он мне быть всегда таким, каким я есть.

В новый детдом со мной также ехали мои товарищи, то есть, кореша: Сергей Осалкин и Миша Правдин. Они так же, как и я, были азартными картежниками и как правило, почти всегда проигрывали и как следовало ожидать, «летели» на пайки.

В новом Тихопийском детдоме мы трое были самые старшие, следовательно, верховодили в нем. Мы сразу запретили играть в карты на пайки и спорить на них, а также менять что-либо на пайки.

Если кто-либо из воспитателей оставлял воспитанника без обеда или ужина, то ему всегда незаметно приносили покушать (штыфкать). Малых никто не обижал. Но, к сожалению, наш детдом расформировали, лишь только потому, что мы стали «подрывниками».

Во время войны здесь проходили тяжелые бои. И мы находили мины, снаряды и патроны. На полянах, изрытых воронками, кидали хворост, на хворост клали мину или снаряд и поджигали. А сами прятались в какой-нибудь воронке.

Через некоторое время гремел взрыв, и наши мальчишеские лица озарялись неописуемой радостью. Однажды, мы нашли в лесу сбитый самолет, возле которого лежали большие бомбы. Как всегда собрали много хвороста, на этот хворост закатили дружно бомбы, подожгли и убежали в детдом.

Прогремел мощный взрыв от этих авиабомб. В домах тихой станции Тихопись вылетели стекла. Виновников подрыва авиабомб не нашли, но детдом закрыли и нас всех разослали в разные детдома Ленинградской области.

Я попал в Толмачевский детдом, а мои товарищи были отправлены в другие детдома и больше я их не видел. Толмачевский детдом считался хорошим — кормили в нем 4 раза в день, а раз в месяц в школе выдавали каждому ученику 1 кг конфет.

В детдоме была хорошая самодеятельность, в которой я участвовал. Мы ездили в Ленинград на конкурсы среди детских домов и занимали хорошие места. В своих песнях мы воспевали любовь к товарищу Сталину за наше счастливое детство.

Впервые я увидел море, а точнее Финский залив, из окна поезда, который вез нас детдомовцев в Ленинград. По водной глади на всех парусах шел корабль, и мне захотелось на таком же паруснике ходить в далекие, далекие страны.

И моя мечта вскоре сбылась — я стал моряком, но не на паруснике, а на буксире «РБ-23» вспомогательного флота Военно-Морских сил СССР. Мне тогда было 16 лет и мое детдомовское детство закончилось 16 июля 1948 года.

Так начался новый — морской этап моей жизни, которому я посвятил 55 лет. Я работал юнгой, потом кочегаром, отслужил в армии, закончил среднюю мореходку и стал системным механиком; работал на научных, торговых, а затем и на пассажирских — советских и «подфлажных» судах; но это уже совсем другая история